личность разрушена, она потеряла свой разум (Марина, 2009).
У нас нет доказательств того, что конвойные следуют каким-то инструкциям, согласно которым транспортировка должна стать для осужденных тяжелым испытанием, но существуют устоявшиеся ритуалы, ведущие к унижениям и деградации. Среди таких ритуалов можно назвать требование, чтобы от автозака к столыпинскому вагону заключенные передвигались бегом, при этом порой уворачиваясь от дубинок конвойных и от зубов лающих собак; запрет на посещение туалетов, кроме как в строго определенное время; постоянное нахождение в толпе; а также сокрытие от заключенных сведений о том, где они находятся и куда их везут: «Прежде всего, они не говорят тебе, куда тебя посылают… Мы понятия не имели об этом, и когда нас вызывали на этап, они не говорили – куда. Об этом не говорят. Мне сказали, это секрет. Ты готовься, на этап – и это всё» (Люда, интервью взято в 2009 году).
В защиту практики, принятой в Соединенных Штатах, пенитенциарную систему которых часто сравнивают с российской, надо сказать, что здесь транспортировка заключенных в исправительные учреждения обычно происходит быстро и заключенные знают, куда их везут. Процесс перевозки осужденных на дальние расстояния не является карательной мерой. А в России является, и так было всегда.
«Тюремная ссылка» как суровое наказание
Поразительное сходство обнаруживается между тем, как нынешние и бывшие российские заключенные описывают свои впечатления от транспортировки, и теми тревогами, которые испытывают, по их собственным словам, беженцы, просители убежища и другие перемещенные лица, лишенные крова или отправленные в изгнание. Это чувство, как оно описано Солженицыным, предвосхищает понятие «живой смерти» у Джорджо Агамбена в его работе «Homo Sacer»: «Вот это и есть та мрачная сила ссылки – чистого перемещения и выдворения со связанными ногами, о которой догадались еще древние властители, которую изведал еще Овидий. Пустота. Потерянность. Жизнь, нисколько не похожая на жизнь…» [Солженицын 2006: 303]. Рассказы современных заключенных содержат много неосознанных связей с понятием ссылки. Вот что рассказала одна женщина, отбывающая двенадцатилетний срок, когда ее спросили о том, как она воспринимает удаленность места заключения:
Эмоционально, конечно, легче, если ты в тюрьме в знакомом месте. Знаете, приходят женщины с этапа, которые даже не знают, где этот город, куда их привезли, находится. У нас были женщины отовсюду. Они даже представить себе не могут, где они находятся и что это за место. Они знают, что это где-то на севере, но понятия не имеют, где именно. Да, для них это очень тяжело, они ничего не понимают. Это как если бы они за границу приехали… Они думают, что они в чужой стране (Марина, заключенная, интервью взято в 2009 году).
Слова современных заключенных подтверждают, что транспортировку за пределы «домашнего региона» справедливо рассматривать как «этапирование» в его историческом, карательном смысле. Чтобы показать, как путь от следственного изолятора к месту отбывания срока в исправительном учреждении способствует все большему отчуждению осужденного от его прежней жизни, западные пенологи часто используют метафору движения с отмели на глубину: чем дольше срок заключения, тем больше заключенные ощущают социальную дистанцию и тем глубже им кажется «погружение»[659]. Любопытно, что в особо охраняемом ФКУ СИЗО-1 ФСИН, или «Кремлевском централе», расположенном в центре Москвы и подведомственном непосредственно Федеральной службе исполнения наказаний, заключенные называют это место «подводной лодкой», потому что чувствуют себя там почти полностью изолированными от общества. В России этот процесс отчуждения в результате транспортировки в отдаленные колонии часто получает как буквальный, так и метафорический смысл. Большие временные затраты, окружные маршруты и прекращение всякой связи с домом – все это приводит к тому, что у заключенных возникает чувство отчуждения, подчеркивающее их физическую отделенность от всего привычного. Кроме того, у них нарушается ориентация в пространстве. Для несовершеннолетних девушек этапирование часто оказывается первым долгим путешествием в жизни. Например, одну шестнадцатилетнюю девушку в колонии, расположенной в селе Льгово Рязанской области, у которой интервью было взято в 2007 году, привезли из Ухты, города в Республике Коми, расстояние до которого составляет более тысячи километров. Поскольку путешествие длилось два месяца, ощущение отдаленности колонии усилилось у девушки многократно, хотя она и не могла выразить свои чувства с красноречием Солженицына. Не случайно же словом «этап», которое в XVII веке использовали для обозначения убогих, переполненных дорожных станций, где русские каторжники ночевали на пути к месту ссылки, со временем стали расширительно обозначать и весь процесс транспортировки. Несмотря на попытки нынешней Службы исполнения наказаний устранить лексику, связанную со ссылкой, из современных рассуждений о пенитенциарной системе и заменить «этап», «этапирование» и «ссыльные пункты» на «конвой», «конвоирование» и «транзитные тюрьмы», старые формулировки по-прежнему широкоупотребительны в среде работников исправительных учреждений, заключенных и в широких слоях населения.
Еще одно свидетельство нормализации понятия «тюремной ссылки» состоит в том, что восстание декабристов привело к формированию особого культурного и символического нарратива, использовавшегося для описания опыта осужденных в XX и XXI веках. Сейчас это проявляется в самоидентификации и социальной репрезентации родственниц заключенных как «декабристок». Эта метафора, обозначающая прежде всего верных жен, в XXI веке преодолела классовые и семейно-ролевые границы и теперь используется применительно к любому человеку, у которого кто-то из родных сидит в тюрьме [Katz, Pallot 2014]. Вот примеры из интервью с родственниками нынешних заключенных:
Мне кажется, нет разницы… так можно сказать, потому что жены декабристов следовали за ними в Сибирь, в эти холодные пустоши. И мы в чем-то связаны теми же цепями… Да, нас можно сравнить (жена заключенного, интервью взято в 2010 году).
Я буду делать, что я хочу. Дайте им сказать, чего они хотят… Мы, конечно, жены-декабристки: куда муж, туда и жена[660].
В этом есть своя правда. Да, многие оставляют все и едут, но я скажу про себя: я не поеду (Ольга, интервью 2010 года).
Я знаю что-то о женах декабристов, но они мне не нравятся…
Я не знаю почему, но, наверное, потому, что они в такой же ситуации, как мы… но им было проще… О них есть много стихов, которые любой школьник знает. Они знают о Трубецкой: каждый учитель истории рассказывает о них, – но никто не знает о женах, сестрах и дочерях заключенных в советское время и в современной России, и никто не хочет помогать, и нету такой чести в этом… В нашем кругу, в нашем обществе есть больше осуждения. Ситуация другая. Мы <ее мать и сестра> точно бы не переехали. У нас не было денег на это или времени, и пользы бы тоже не было (дочь заключенной, интервью взято в 2011 году).
Последний комментарий перекликается со словами Евгении Гинзбург, сравнивающей страдания декабристов
