применим к нашему пониманию методов наказания в современной России. «Тезис о депривации» связан с открытиями Сайкса, Гоффмана, а также Коэна и Тэйлора, которые, напомню, утверждали, что страдания, перенесенные в «тотальном институте» тюрьмы, создают единое сообщество пленников, чьи внутренние различия нивелируются за счет их противопоставленности источнику деградации [Goffman 1961; Cohen, Taylor 1978; Sykes 1958][651].
Ниже я вовсе не настаиваю на существовании прямой аналогии между системой наказаний, представленной сталинским ГУЛАГом, и сегодняшней российской пенитенциарной системой, а тем более дореволюционной ссылкой. Я хочу сказать другое: что в России условия заключения, по сути своей предназначенные для причинения страданий, были восприняты из советского периода и встроены в систему наказаний, действующую в наши дни. В этом отношении мы видим здесь полную противоположность тому, что случилось в Германии. Далее речь пойдет о карательной ссылке и карательном коллективизме – двух институтах, исторически характерных для России; я подробно рассмотрю их, с тем чтобы выявить их культурные смыслы, и проанализирую рассказы нынешних заключенных в поисках скрытых ключей к тому, как они переживались в прошлом. Тщательное изучение современных рассказов заключенных о том, как им пришлось испытать на себе наследие ГУЛАГа, может привлечь внимание и к пенитенциарным аспектам лагерной повседневности, прежде ускользавшим от внимания исследователей. Оно может также привести нас к утверждению «сермяжных истин», подталкивающих к пересмотру представлений о том, какая мера бесчеловечности связана с той или иной формой наказания. Я опираюсь на интервью, взятые в Российской Федерации для двух исследовательских проектов. Первый из них проводился в 2007–2010 годах и был посвящен женщинам-заключенным. В рамках этого проекта были опрошены 60 женщин, отбывавших срок в исправительных колониях или недавно освободившихся. Второй проект, 2012–2014 годов, был посвящен заключенным после этапирования в места лишения свободы, членам семей заключенных, отбывающих тюремный срок в России, и включал в себя не ограниченные по времени интервью с 25 женщинами – женами, сожительницами, матерями и детьми тех, кто находился в тот момент в заключении[652].
«Перемещение само по себе было наказанием – наказанием ссылкой»
Историки обычно трактуют ссылку и тюремное заключение как разные способы наказания, воспроизводя тем самым бинарную модель, восходящую к Джереми Бентаму, для которого перемещение преступников в колонии составляло противоположность тюрьме[653]. Идею ссылки (и ее альтернативных форм и / или аналогов – высылки и изгнания) как особой дисциплинарной меры развил впоследствии Фуко своим метафорическим изображением ссылки и безумия – «корабля дураков», где он описывает несчастного, помещенного в пустынный морской пейзаж меж берегов, которые никогда не станут для него своими [Foucault 2006: 110]. В наши дни пенология рассматривает ссылку и тюремное заключение скорее как совместимые между собой противоположности, а не как альтернативные способы наказания, однако аналитическое различие между ними проводится на основе противопоставления понятий изгнания с правом передвижения и без такого права, из которых каждое имеет свои характерные особенности [Castles, Davidson 2000]. Однако ссылка – это нечто большее, чем устранение людей из метрополии: это отсечение обезображенного или с гражданской точки зрения мертвого органа от единого тела общества. При этом всегда было и до сих пор остается крайне важным, что происходит с людьми там, куда их ссылают. Об этом говорится в недавно опубликованном сборнике по истории транспортировки осужденных[654].
Разграничение ссылки и других видов наказания также проходит через всю историю наказаний в России, хотя ссылка была связана с каторжным трудом в условиях изгнания без права передвижения [Adams 1996: 73; Frank 1999: 237]. Вполне возможно, что в сознании представителей законодательной власти границы между различными категориями принудительного труда и ссылки в Сибирь, к которым приговаривали преступников, были очевидны, однако сельские жители, упоминая о соотечественниках, приговоренных волостными судами к тюремному заключению или к службе в штрафных батальонах, называли их одинаково часто как ссыльными, так и заключенными. Этому имеется аналог и в наши дни: россияне, которых приговаривают к тюремному заключению, ожидают, что их отправят куда-то далеко от дома и им предстоит полное страданий путешествие в колонию, где они будут отбывать срок. Старания сменявших одна другую во второй половине XIX века комиссий по реформированию пенитенциарной системы, направленные на установление законодательных и концептуальных различий между ссылкой и каторгой, нашли отражение в научных трудах в области истории наказаний в императорской России. Так, один историк определил каторгу как систему, которая включает в себя тюрьмы, но не сводится к тюремному заключению [Gentes 2008: 10–13][655]. Солженицын также исходит из представления о ссылке как о «чистой» пенитенциарной форме и оплакивает ее деградацию из-за смешения с каторгой, тогда как на самом деле они всегда были неразлучны. Возможно, что как раз подобная путаница заставила Фуко предположить, будто французская relégation послужила источником вдохновения для создателей советских трудовых лагерей; как отмечает Плампер, он не учел, что по природе своей каторга – это прежде всего лишение свободы [Plamper 2002: 265–266].
При всех заявлениях нового правительства большевиков о разработке социалистической пенитенциарной системы концентрационные лагеря, устроенные в период Гражданской войны и красного террора с целью изоляции политических противников и использования их труда, составляют связующее звено между царской системой ссылки и ГУЛАГом, поскольку несут в себе представление о том, что общество можно очистить путем физического препровождения нежелательных элементов (ленинских «вредных насекомых», «блох-жуликов» и «клопов-богатых») в места, удаленные от крупных городов [Jakobson 1993: 39–40; Volkogonov 1997: 197]. В 1930-е годы криминолог Ф. П. Милютин, опираясь на эту практику, сформулировал принцип, согласно которому лица, совершившие тяжкие преступления, не должны содержаться в заключении в районах своего проживания или в местах с благоприятным климатом; их следует отправлять на восток, где сам климат будет способствовать ускорению перевоспитания [Hardy 2012: 103]. Поскольку ГУЛАГ постепенно распространялся на географическую периферию, любой заключенный, вне зависимости от своего статуса, с большой долей вероятности мог быть перевезен на большие расстояния для отбытия срока, а затем и последующей ссылки, во враждебных природно-климатических условиях[656]. Этот принцип был подтвержден в 1961 году, когда было узаконено требование, согласно которому колонии строгого режима надлежало размещать вдали от населенных пунктов. В наше время Уголовно-исполнительный кодекс предусматривает для осужденных, приговоренных к содержанию в колониях особого и строгого режима, исключение из положения о том, что заключенным следует отбывать срок в области своего проживания. Такое же исключение предусмотрено и для женщин, поскольку женских исправительных колоний меньше, чем административных областей, однако женщин запрещено высылать в колонии, расположенные на Крайнем Севере.
Лучшие традиции эмпирического изучения ГУЛАГа прошли долгий путь к деконструкции границы между ссылкой и тюремным заключением. Теперь
