одного пассажира, а этим делом с затерявшимися вкладами, по-моему, следует заняться незамедлительно».
Юзлик сгорал о нетерпения что-нибудь сказать. Ван уступил благонамеренному автомату.
«Я счастлив и польщен тем, что обедаю с Васко да Гамой», сказал он, поднимая бокал к своему привлекательному лицевому аппарату.
Такое же искажение – указавшее Вану источник тайных знаний Юзлика – встречалось в «Курантах Чуза» (мемуары однокашника Вана, а теперь лорда Чуза, взобравшиеся на шпалеру бестселлеров, за которую все еще цеплялись, главным образом из-за нескольких неприличных, но очень забавных упоминаний «Виллы Венус» в Рэнтом-Брукс). Пока Ван прожевывал ядрышко подходящего ответа, с полным ртом шарлотки (не шарлатанской «charlotte russe», подаваемой в большинстве ресторанов, а настоящего, похожего на крепость горячего пирога с подрумяненной корочкой и яблочной начинкой, приготовленного Такоминым, шеф-поваром отеля, перебравшимся сюда из калифорнийской Розовой Бухты), в нем боролись два противоречивых и страстных желания: первое – оскорбить Юзлика за то, что он накрыл своей ладонью руку Ады, когда за две или три перемены блюд до того попросил ее передать ему масло (Ван несравнимо сильнее ревновал ее к этому влажноокому самцу, чем к Андрею, и с дрожью гордости и гнева вспомнил, как в канун нового, 1893 года он наотмашь ударил своего родственника, фатоватого Вана Земского, который позволил себе такую же ласку, присев к ним за столик в ресторане, и которому он позже под каким-то предлогом все-таки сломал челюсть в клубе молодого князя), и второе – сказать Юзлику, как он восхищается «Последней интрижкой Дон Жуана». Не имея возможности по очевидной причине удовлетворить первое желание, он отказался и от второго, втайне отдающего трусливой учтивостью, и, проглотив янтарно-сочную кашку, ограничился следующим ответом:
«Книга Джека Чуза, безусловно, весьма занимательна, особенно тот отрывок о яблоках и диарее, а также выдержки из Венерианской “Розовой Книги” (Юзлик скосил глаза в сторону в показном усилии припомнить эти частности, после чего поклонился в преувеличенном выражении своего уважения предмету их общей памяти), – но шельмецу никогда не следовало ни разглашать мое имя, ни коверкать мой теспионим».
Во время этого удручающего ужина, оживленного лишь шарлоткой да пятью бутылками Моэта, из которых Ван выпил больше трех, он избегал смотреть на ту часть Ады, которая называется «лицом» – живую, божественную и таинственно волнующую часть, которая в этой важнейшей форме редко встречается у людей (одутловатые и бородавчатые маски не в счет). В то же время Ада не могла удержаться от того, чтобы ежеминутно не обращать на него своих темных глаз, как будто с каждым взглядом она восстанавливала равновесие; но когда вся компания переместилась обратно в салон и допила там кофе, Ван, чьи points de repère после ухода трех кинематографистов резко сократились, начал испытывать трудности с фокусировкой.
Андрей. Адочка, душка, разскажи же про ранчо, про скотъ, ему же любопытно.
Ада (какъ бы очнувшись). О чемъ ты?
Андрей. Я говорю, разскажи ему про твое житье-бытье. Авось заглянетъ къ намъ.
Ада. Оставь, что тамъ интереснаго?
Даша (повернувшись къ Ивану). Не слушайте ее. Масса интереснаго. Дѣло брата огромное, волнующѣе дѣло, требующѣе не меньше труда, чѣмъ ученая диссертацiя. Наши сельскохозяйственныя машины и ихъ тѣни – это цѣлая коллекцiя предметовъ модерной скульптуры и живописи, которую вы, полагаю, любите такъ же сильно, какъ и я.
Иван (к Андрею). Я не смыслю в сельском хозяйстве ни аза, но все равно премного благодарен.
(Пауза.)
Иван (не зная, что еще добавить). Да, я определенно хотел бы однажды осмотреть ваши машины. Эти штуковины всегда напоминают мне длинношеих доисторических чудовищ, будто пасущихся там и тут, или просто размышляющих над горестями вымирания, – хотя, возможно, я имею в виду экскаваторы —
Дороти. Машины Андрея какие угодно, только не доисторические! (Невесело смеется.)
Андрей. Словомъ, милости просимъ. Будете жарить верхомъ съ кузиной.
(Пауза.)
Иван (к Аде). Завтра в половине десятого утра не слишком рано для тебя? Я остановился в «Trois Cygnes». Заеду за тобой на своей маленькой машине – не верхом (мертвецки улыбается Андрею).
Даша. Довольно скучно, что пребывание Ады на дивном озере Леман приходится испортить свиданьями с юристами и банкирами. Уверена, что вы можете кончить вместе с нею бо́льшую часть дел, если она несколько раз посетит chez vous, а не Лузон или Женеву.
Безумная болтовня вновь обратилась к банковским счетам Люсетты. Иван Дементьевич объяснил, что она теряла одну чековую книжку за другой и никто точно не знал, в скольких банках она держала значительные суммы денег. Вскоре Андрей, который теперь выглядел как мертвенно-бледный юконский мэр после открытия Ярмарки Вербной Недели или тушения Лесного Пожара с помощью нового типа огнегасителя, всхрапнул в своем кресле, извинился за то, что рано отходит ко сну, и так потряс руку Вана, будто прощался с ним навсегда (как, впрочем, и было на самом деле). Ван остался в обществе двух дам в холодном и пустом салоне, в котором ради экономии незаметно убавили яркость фарадеевского света.
«Как вам понравился мой брат? – спросила Дороти. – Он редчайший человек. Не могу передать, как глубоко его потрясла ужасная смерть вашего батюшки и, конечно, эксцентричная кончина Люсетты. Даже он, добрейшей души человек, не мог не осуждать ее парижского sans-gêne, при том что он всегда восхищался ее элегантностью и статью – как и вы, полагаю, – нет, нет, не отрицайте! – потому что, как я всегда отмечала, ее прелесть, казалось, дополняла Адину, две половинки, образующие вместе что-то вроде идеальной красоты, в платоновском смысле (опять эта безрадостная улыбка). Ада определенно “прекрасна”, истинная мюирниночка – даже когда она вот так морщится, – но она прекрасна только в узких границах наших человеческих понятий, в рамках нашей социальной эстетики (верно, профессор?), в том же смысле, в каком снедь, или брак, или маленькая француженка-бродяжка могут быть названы совершенными».
«Сделай ей реверанс», мрачно прокомментировал Ван, обращаясь к Аде.
«О, моя Адочка знает, что я предана ей всей душой, – тянет свою раскрытую ладонь к отдернутой руке Ады. – Я разделяла все ее беды и напасти. Скольких поджарых ковбоев нам пришлось рассчитать оттого, что они делали ей глазки! А сколько потерь мы пережили с началом нового века! Ее мать и моя мать; архиепископ Иванкуверский и доктор Швейцэйр из Люмбаго (мы с матушкой благоговейно посетили его там в 1888 году); трое выдающихся дядюшек (которых, к счастью, я почти не знала); и ваш отец, который, как я всегда утверждала, гораздо больше походил на русского аристократа, чем на ирландского барона. К слову, в предсмертном бреду – ты не будешь против, Ада, если я поведаю ему ces potins de famille? – нашу великолепную Марину одолевали две взаимоисключающие иллюзии – что вы женаты на Аде и что вы
