требованию адвоката Осберха, который заявил, что вся линия с гитаной была украдена из какой-то его собственной стряпни. По этой причине невозможно приобрести катушку с кинолентой, которая растает, как пресловутый дым, как только угаснет на провинциальных экранах. Приезжай и отобедай со мной 10 июля. Фрак или смокинг.
Cher ami,
Nous fûmes, mon mari et moi, profondément bouleversés par l’effroyable nouvelle. С’est à moi – et je m’en souviendrai toujours! – que presqu’à la veille de sa mort cette pauvre fille s’est adressée pour arranger les choses sur le Tobakoff qui est toujours bondé, et que désormais je ne prendrai plus, par un peu de superstition et beaucoup de sympathie pour la douce, la tendre Lucette. J’étais si heureuse de faire mon possible, car quelqu’un m’avait dit que vous aussi y seriez; d’ailleurs, elle m’en a parlé elle-même: elle semblait tellement joyeuse de passer quelques jours sur le «pont des gaillards» avec son cher cousin! La psychologie du suicide est un mystère que nul savant ne peut expliquer.
Je n’ai jamais versé tant de larmes, la plume m’en tombe des doigts. Nous revenons à Malbrook vers la mi-août. Bien à vous,
Cordula de Prey-Tobak
Ван,
Нас с Андреем глубоко тронули дополнительные сведения, сообщенные тобой в дорогом (т. е. потребовавшем доплаты за порто-марку!) письме. Мы уже получили через г-на Громбчевского записку Робинзонов, которые не могут простить себе, бедные благонамеренные друзья, что дали ей те пилюли от морской болезни, чрезмерная доза которых вкупе с крепким спиртным, несомненно, ослабила ее способность к выживанию – если она изменила свое решение в холодной и темной воде. Не могу выразить, дорогой Ван, как я несчастна, тем более что мы никогда представить себе не могли в парках Ардиса, что такое несчастье может существовать.
Единственная моя любовь,
Это письмо никогда не будет послано. Оно будет лежать в стальном ящике, погребенное под кипарисом в саду виллы «Армина», и когда его случайно найдут полтыщи лет спустя, никто не узнает, кем оно написано и кому предназначалось. Я бы никогда не стал его писать, если бы твоя последняя строчка, твой горестный вскрик, не был бы моим криком триумфа. Бремя этого волнения, должно быть [остальная часть предложения оказалась уничтоженной ржавым пятном, когда в 1928 году ящик с письмом был выкопан из земли. Далее следует: ] обратно в Штаты, я пустился в диковинные поиски. В Манхэттене, в Кингстоне, в Ладоре и во многих других городах я преследовал картину, которая для меня [сильно потускневшее место] на корабле, от одного зала к другому, каждый раз находя новый предмет для упоительной пытки, новую конвульсию красоты в твоей игре. Это [неразборчиво] сокрушительное опровержение мерзких снимков мерзкого Кима. С артистической и ардизиакальной точки зрения лучшая сцена – одна из финальных, когда ты босиком идешь за Доном, уходящим по мраморной галерее навстречу своей гибели, к эшафоту укрытого черным балдахином ложа Донны Анны, вокруг которого ты порхаешь, моя бабочка зегрис, поправляя комично обвисшую свечу, шепча на ухо нахмуренной госпоже советы столь же восхитительные, сколько и напрасные, а потом смотришь поверх мавританской ширмы и вдруг заливаешься таким естественным, беспомощным и прекрасным смехом, что невольно задаешься вопросом, может ли какое-либо искусство обойтись без этого эротического вздоха потешающейся школьницы? И подумай только, бледная испанская аврора, что твоя волшебная шалость длилась в общей сложности (как я установил с помощью секундомера) всего одиннадцать минут, сложившихся из нескольких двух-трехминутных сцен!
Увы, на мрачную окраину мастерских и дымных кабаков уже опустилась ночь, когда в самый последний раз, и то лишь наполовину, потому что в сцене соблазнения пленка перемигнула и съежилась, мне удалось приметить [весь конец письма поврежден].
7
Он приветствовал зарю мирного и благополучного века (более половины которого мы с Адой уже издержали), приступив к своей второй философской притче, посвященной «обличению пространства». Она так и не была дописана, но со временем приняла форму – в зеркале заднего вида – предисловия к его «Текстуре Времени». Часть этого довольно вычурного и вместе с тем неприятно-колкого и основательно продуманного сочинения появилась в первом номере (январь 1904 года) знаменитого теперь американского ежемесячника «The Artisan» («Ремесленник»), а комментарий к этому отрывку сохранился в одном из трагически-официальных писем (все они были уничтожены, кроме этого), время от времени посылавшихся ему сестрой обычной почтой. Эта открытая переписка началась без наказа, но с молчаливого согласия Демона после эпистолярного обмена, вызванного смертью Люсетты:
И над вершинами НаказаИзгнанник рая пролетал:Под ним Маунт-Пек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял.
В самом деле, дальнейшая демонстрация полного равнодушия к жизни друг друга могла бы показаться более подозрительной, чем такого рода послание:
Ранчо Агавия
5 февраля 1905 г.
Я только что прочитала «Рефлексии в Сидре» Ивана Вина и нахожу, что это великолепное произведение, дорогой профессор. «Потерянные стрелы судьбы» и другие поэтические штрихи напомнили мне о тех двух или трех случаях, когда ты, около двадцати лет тому назад, заезжал к нам в усадьбу, чтобы выпить чашку чая с калачом. Я была, как ты помнишь (самонадеянная фраза!), petite fille modèle, упражняющаяся в стрельбе из лука подле вазы и парапета, а ты был застенчивым школьником (в которого, как догадывалась моя мать, я, возможно, была чуточку влюблена!), послушно собравшим стрелы, потерянные мной в потерянных кустах потерянного замка печального детства Люсетты и счастливого, счастливого детства Адетты, – теперь в нем размещается «Приют для слепых чернокожих» – я убеждена, что и моя мать, и Л. поддержали бы Дашин совет вверить его попечению ее епархии. Даша, моя золовка, которая дала мне журнал с твоим сочинением (ты скоро познакомишься с ней, да, да, да, она прелесть и сама любезность и гораздо умнее меня), просит меня прибавить, что она надеется «возобновить» ваше знакомство – быть может, в октябре, в швейцарском отеле «Бельвю», Монт-Ру. Помнится, тебе как-то случалось видеть миловидную мисс «Ким» Шант-Ажу, что ж, это в точности тип нашей дорогой Даши. Как ловко она проникает в каждый заветный уголок независимого ума, преследует его буквально по пятам, используя все виды изысканий, многие из которых я даже не могу назвать! Она училась в Чузе (где изучала Историю – наша Люсетта называла ее «Sale Histoire», как грустно и смешно!). Тебя она считает le beau ténébreux, потому что однажды давным-давно, однажды на стрекозьих крыльях, незадолго до моего замужества, она посетила – я имею в виду в то время (я застряла в турникете своего «зеркального слога») – одну из твоих публичных лекций о природе снов, после которой подошла к тебе со своим последним крошечным
