— Готова спорить, что не только напишу, но и продам, — вставила Кэтлин. — Возможно, писатель из меня получится не такой хороший, как дантист, но уж получше многих из тех, кого мне довелось читать.
— У меня такое ощущение, — улыбнулся Том, — что в любом деле вы добьетесь не меньшего успеха, чем в стоматологии.
— В этом можно не сомневаться, — согласился Нолли, сверкнув великолепной улыбкой.
— Том, — Кэтлин обратилась к Ванадию, — я знаю, почему вы стали копом. Сиротский приют Святого Ансельмо… убийство детей.
Он кивнул.
— После этого я стал сомневающимся Фомой.
— Вы задались вопросом, почему бог позволяет невинным страдать, — уточнил Нолли.
— Я усомнился в себе больше, чем в боге, хотя и в нем тоже. Кровь этих мальчиков пролилась и на мои руки. Мне полагалось их защищать, а я не справился.
— Но тогда вы были слишком молоды, чтобы руководить приютом.
— Мне было двадцать три. В приюте Святого Ансельмо я занимал должность воспитателя на одном из этажей. Том самом, на который проник убийца. И тогда… я решил, что смогу лучше защищать невинных, если стану копом. Закон давал мне в этом больше возможностей, чем вера.
— Я без труда вижу вас полицейским. Все эти «пришить», «завалить» так и слетают с вашего языка. Но требуется приложить некое усилие, чтобы вспомнить, что вы еще и священник.
— Был священником, — поправил ее Ванадий. — Может, еще и буду. По моей просьбе меня освободили от данных мной обетов и возложенных на меня обязанностей на двадцать семь лет. С того дня, как этих детей убили.
— Но что заставило вас выбрать эту жизнь? Получается, что в семинарию вы поступили еще подростком.
— В четырнадцать лет. Если человек приходит к богу в столь молодом возрасте, за этим обычно стоит влияние семьи, но в моем случае мне пришлось уговаривать родителей.
Он смотрел на клубящийся туман, полностью скрывший бухту. Словно все призраки матросов, ушедших в море и не вернувшихся назад, сгрудились у окна, безглазые, но всевидящие.
— Даже маленьким мальчиком я воспринимал окружающий мир иначе, чем другие люди. И не потому, что был умнее. Ай-кью[69] у меня, возможно, чуть выше среднего, но хвалиться особо нечем. Дважды завалил географию, один раз — историю. Никому не спутать меня с Эйнштейном. Просто я чувствовал… сложность и загадочность, недоступные другим, многослойную красоту, причем каждый новый слой открывался в возрастающем великолепии. Не могу все это объяснить, не показавшись вам святым чудаком, но даже мальчиком я хотел служить богу, который создал это чудо, каким бы он ни был странным и недоступным пониманию.
Кэтлин не доводилось слышать, чтобы религиозное призвание описывали столь необычно. Ее удивляло, что священник характеризует бога словом «странный».
Отворачиваясь от окна, Том перехватил ее взгляд. Его дымчато-серые глаза заледенели, словно призраки тумана проникли в них сквозь окно. Но тут же пламя свечи качнуло ветерком, мягкий свет растопил лед в его взгляде, она вновь увидела тепло и прекрасную печаль, которые так тронули ее.
— У меня не столь философский склад ума, как у Кэтлин, — сказал Нолли, — поэтому меня больше интересует, где вы научились всем этим штучкам с четвертаком. Как вышло, что вы не только священник и коп, но еще и фокусник?
— Видите ли, был такой фокусник…
Том указал на свой стакан с остатками мартини. На ободке (как — непонятно?) лежала монета.
— …который называл себя Король Обадья, Фараон страны Фантазии. Он ездил по всей стране, выступая в ночных клубах…
Том смахнул четвертак со стакана, зажал в правом кулаке, тут же разжал пальцы: монета исчезла.
— И везде между выступлениями устраивал бесплатные представления — в домах престарелых, школах для глухих…
Кэтлин и Нолли смотрели на сжатые пальцы левой руки, хотя, по их разумению, монета никак не могла перекочевать из одного кулака в другой.
— Когда наш добрый Фараон приезжал в Сан-Франциско, а такое случалось несколько раз в году, он всегда заглядывал в приют Святого Ансельмо, чтобы поразвлечь мальчиков.
Вместо того чтобы разжать левую руку, Том правой поднял стакан с мартини. На скатерти заблестела лежавшая под ним монета.
— Вот я и упросил его научить меня нескольким самым простым фокусам.
Наконец разжались пальцы левой руки. На ладони лежали два десятика и пятачок.
— И это называется простым фокусом, — покачал головой Нолли.
Том улыбнулся:
— Я практиковался много лет.
Он сжал кулак с монетами, а потом резко бросил их в Нолли. Тот отпрянул, но монетки не полетели к нему, не растворились по пути в воздухе, просто исчезли.
Кэтлин не заметила, как Том ставил стакан на стол, на четвертак. А когда он поднял стакан вновь, чтобы допить мартини, под ним на скатерти поблескивали два десятика и пятачок, зато четвертак, лежавший там ранее, пропал.
Кэтлин долго смотрела на монеты, прежде чем сказать:
— Я не думаю, что среди героев детективных романов был священник-детектив, который при этом умел показывать фокусы.
Подняв свой стакан, театральным жестом указав на то место, где он стоял, словно отсутствие монеток свидетельствовало о его колдовской силе, Нолли спросил:
— Еще по стакану этого магического напитка?
Никто не возражал, и они заказали по мартини, когда официант принес закуски: мясо краба, запеченное в тесте, для Нолли, норвежские омары для Кэтлин, кальмары для Тома.
— Вы знаете, — сказал Том, когда официант вернулся с полными стаканами, — как ни трудно в это поверить, но есть места, где не слышали о мартини.
Нолли содрогнулся:
— Дикие земли Орегона. Ноги моей там не будет, пока туда не придет цивилизация.
— Не только в Орегоне. Есть и в Сан-Франциско.
— Так попросим господа бога о том, чтобы его заботами нам удавалось обойти эти места стороной.
Они чокнулись.
Глава 68
Под скрип несмазанных петель половинки окна раскрылись в проулок.
На оконном косяке блеснули контакты системы охранной сигнализации, но ее, похоже, включали лишь после закрытия галереи.
Подоконник находился на высоте полутора футов над полом. Младший лег на него.
Половинки окна встали под углом к наружной стене, сужая поле зрения. Младшему пришлось высунуться из окна, чтобы увидеть весь проулок, примерно посередине которого находилась галерея.
Густой туман дезориентировал во времени и пространстве. В обоих концах проулка перламутровый свет фонарей указывал на место пересечения с главными улицами, но не освещал сам проулок. Несколько лампочек, прикрытых сверху дугой навеса или забранных в решетчатый кокон, горели над дверьми служебных входов в магазины и рестораны, расположенные в том же квартале, что и галерея. Их свет едва пробивался сквозь туман.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
