мудрость.
Но у Рене, при всём уважении, оно отдавалось отвращением где-то глубоко, на осколках человеческого сердца. Память о сломанной воле, фантомной болью пронзала опустевшую оболочку, лишённую души.
* * *
Тот день я хорошо запомнила, несмотря на то, что начинался он также, как и все остальные. Нас перевели из подземного капища у самую Цитадель, но условия всё одно были не ахти. Разве что, в моей новой камере было не так сыро.
Безногий дядька через щель в двери просунул подобие завтрака — чёрствую краюшку ржаного хлеба и стакан тухлой воды. Зажав нос, я выпила всё до капли, ибо жажда была нестерпимой, да и хлеб кой-как слопала. До последней крошки, как дедушка учил: «Хлеб — всему голова».
Через несколько часов пришли другие дядьки, старые, в чёрных балахонах. Ворчащие, жуткие.
Спрашивали, читала ли я то, что мне дали. Конечно же нет! Дедушка Ульрик всегда говорил: фанатики — зло, и Темнобог ентот их — гад, коих свет белый не видовал! Ну, то есть видовал, но очень быстро прогнал в саму Бездну!
И ведь не врал дедушка… Зачем? Зачем вылезла из подвала?! Говорила матушка: «Сиди тише воды, ниже травы!»
Мамочка… папочка… я услыхала крик папеньки, но папенька сильный, не такой как дедушка, но всё ж. Он справился бы… Справился! А потом… мамочка…
Я увидела её любимые зелёные глаза через щель в полу и не смогла сдержаться. Выбралась наверх и тут дядька ентот в чёрных дуспехах, как схватит за волосы!
Папочка с мечом на него побежал, а у дядьки-то и голова не чулавеческая! Изжёг папеньку огнём из пастии своей поганой! Дальше всё как у тумане было. Помню только, что очнулась уже под землёй.
Дедушка, я правда сопротивлялась, как могла! Били те дядьки, голодом морили, чтобы хоть имя назвала. А я не хотела! Не хотела, чтобы сволочи енти устами своими гнилыми его произносили! Но выдавили гады! Вывели на чисту воду, тьфу!
Я ждала дедушка. Ждала, что ты придёшь, а тебя всё не было. И потому назвала имя своё, дабы не помереть до прихода твоего. Мамочку, папочку убили, дак хоть я у тебя буду, внученька, жива!
Дядьки тогда кормить начали и били не так часто, а потом опять пристали с проповедями, окаянные. Но я уши закрывала, кричала, чтобы ни звук из уст поганющих не услыхать. И тогда опять бить начали, по голове, по губам. В кровь губы разбили, а носом я ещё три дня дышать не могла потом.
А я ждала, молилась Ирису, владыке тепла и искр. Молилась Храдхиру, хранителю северных ветров, Ипостаси Огня, отцу справедливости, Равину молилась. Всем молилась, а никто не пришёл… Но я продолжала подонкам ентим противиться. За маменьку, за папеньку… Не прощу, не забуду!
И вот, сидела я уже в Цитадели не знамо сколько. В капище хоть с потолка решётка лучи Кустоса пропускала, а в ентом месте поганом всегда тучи тёмные висели, не посчитать ни дней, ни ночей в неволе проведённых. Думала, опять дядьки чёрные мутузить меня будут, но нет — сказали, чтобы за ними шла. Я уж подумала конец мучениям моим, отдадут собакам на растерзание за то, что противлюсь ихним проповедям. Осталось чуть-чуть потерпеть и увижу маменьку с папенькой.
Я правда больше не могу ждать, дедушка… А жив ли ты? Быть может и тебя, гады, сгубили? Да только, что сделаю я им? Они все маги, адепты, воины, убивцы и губители, чёрт бы их побрал!
Но привели меня, неожиданно, не на плаху, а в зал огромадный. И сидел в зале том дядька — всем дядькам дядька. Лица не видела евонного, только волосы седые из-под капюшона тёмного, но голос молодой был, как у папеньки, только злой более. Да и руки не стариковские, как у дедушки были. Крепкие, сильные.
Сказал ентот главный, чтобы воды мне дали нормальной, да накормили. И я поела, ибо чувствовала, что коли хотел он мне навредить, так уже давно навредил бы. Сил в нём всяко больше, нежь у дедушки было.
Пока ела, он смотрел. А может и не смотрел, кто его знал, глаз я не видела под капюшоном. Как закончила, так и заговорил дядька. Я уж опять хотела уши закрыть, но не смогла… руки к бёдрам прижались, будто привязали и голова замерла, прямо на него уставившись. Он спрашивал кто я, про семью, гад, которую сам же погубить приказ и отдал. Спрашивал, почему не хочу я слушать старшим послушников, да примкнуть к ихней «церкве», так называемой.
Тут и понесло Остапа: всё ему высказала. Что где это видано, чтобы дитя повадилось с теми, кто его сиротой сделал?! Сказала, что ни за что к их вере поганой не примкну, пусть хоть колесует, хоть на кол посадит. А нет, так голодом себя заморю, наконец. Устала я от такого существования, устала. Ежели даже спасёт кто — куда идти мне? Маленькая девочка, без семьи, без приданного, грамоте не обученная, места не знающая. Да легче прям так во чисто поле стать и крикнуть: «Люди добрые, возьмите в полон меня! Послушная, работаю за еду!»
Дядька молодой всё слушал, не перебивал. И хватку свою колдовскую отпустил, давая мне возможность руками и ногами махать, да от злости прыгать. А как дослушал, вновь спросил. Мол, под каким Богом хожу я?
Да что же ты, гад, не видишь? Я под всеми богами! Всех уважаю, всем молюсь! Чтоб речка не пересыхала, чтоб поля плоды несли, чтоб скотина не вмирала. А что ихний Бог ентот Аммаст или как его там?
А дядька и молвил, что по воле Тёмного Бога евонного деревню мою и сожгли, супостаты! Да что же это за Бог такой, что людей вбивать приказывает?! И главный ответил, что Аммаст над всеми богами Бог. Ну дурак!
Вдруг он сказал: «Смотри, мой Бог мне помог выполнить поручение во славу его. А где твои боги, коим ты молишься, Рене? Отчего не спасут тебя?» Мне-то почём знать отчего? Богам всяко лучше знать. Каюсь, грешна была. Бывало, засижусь с подружками на речке допоздна, а дома потом маменька за сердце хватается, слёзы льёт. Или вот, был случай, пошла на рынок за молоком, а вернулась с пряником. Папенька меня тогда впервые в жизни выпорол, а я всю ночь ещё молила Равина о прощении.
«Аммаст всегда нам помогает, девочка, — молвил главный. — Куда бы ни шёл, всегда за спиной у меня. И на
