Веденеев посмотрел на полушар прожектора, который темнел неподалеку от лестницы, на земле.
— Сейчас, наверно, зажгут и его. На памятник направлен. Белым все сделается: и обелиск, и все это.
— Бывали здесь после войны? — сипло спросил Камышинцев.
— Не однажды. Два моих близких друга — тут. — Он коротко повел рукой к земле.
Набежал легкий ветер, и целлофан, в который были завернуты гвоздики, чуть затрепетал и зашуршал на постаменте.
— Вот говорят, нет крепче фронтовой дружбы, — снова заговорил Веденеев. — А ведь не в том только дело, что война, фронты и все для всех едино. Молодость! Когда молод, дружба дается легко. А с годами… Если не осталось возле тебя друзей молодости, новых можешь и не приобрести, так один и останешься. Хотя вроде бы потребность в друзьях не слабеет, а? Наоборот, тоска по дружбе, а?
— Не думал об этом.
Они помолчали в неловкости.
— Я слышал, вас генеральный сманивает? — спросил Веденеев.
— Предлагал.
— Чего же не ушли?
— А вы хотели бы, чтоб я ушел?
— Я просто спрашиваю… Просто спрашиваю, Алексей Павлович.
— Как видите, не ушел.
На Тихой зажегся прожектор. Вспышка была внезапной, ослепляющей. Камышинцев зажмурился, а открыв глаза, посмотрел на памятник. Каменный обелиск словно бы раскалился добела, засветился изнутри. Он сделался словно бы легче и выше, а небо спустилось ниже, и сияющее каменное острие вошло в него… Гвоздики на постаменте запламенели пурпурно — маленькие жгуче-красные костры… На гранитной глыбе, стоявшей сбоку от обелиска, отчетливее проступили надписи: наименования дивизий, бригад, полков.
Взгляд Камышинцева разом охватил все это. Потом Камышинцев словно бы со стороны увидел себя и Веденеева: два вышедших из войны человека, два выживших фронтовика…
Какие-то люди подошли к памятнику и положили цветы. Обменялись неслышно замечаниями и вернулись на гравиевую дорожку. И еще кто-то поднялся по лестнице на Тихую.
— На баконинскую высоту станцию, конечно, не подниму, — сказал Камышинцев, — но из провала, себя не пощажу, а вытащу.
Веденеев кивнул:
— Это хорошо. Это хорошо, когда такое настроение.
Они пошли к лестнице.
— Я здесь без тебя Пирогова застал, — наверно, Веденеев не заметил, что обратился к Камышинцеву на «ты». — Стоял он тут один. У меня аж сердце сжалось. Такая жуткая окаменелость во всей фигуре.
— Справится. Олег справится.
— Я тоже верю. Хотя такие удары…
— Вроде был проект назначить его урб?
— Он и сейчас пока остается в силе, проект этот. И для Пирогова в нем немало плюсов. Перемена обстановки. И моральная поддержка получается, и всякая иная.
— А что он?
— Сказал, подумает.
Внизу они разошлись: гостиница Веденеева и пустующее по случаю каникул студенческое общежитие, в котором поселили Камышинцева, были в разных частях города.
Утром Камышинцев и Пирогов купили книгу Н. Снежкова «Тихая», выпущенную к юбилею города. Как и оба они, Снежков-Романов связан со строительством моста через пролив: был сотрудником многотиражки, а до этого — дежурным по станции Правобережная, той станции, где работал дежурным Пирогов.
Навели справки, приехал ли писатель на торжества. Оказалось, приехал.
В номере гостиницы они его не застали. Дежурная по этажу посоветовала поискать внизу, в ресторане, — время было обеденное.
Много лет спустя после окончания строительства моста они встречались со Снежковым, когда тот мотался по Средне-Восточной, подготавливая книгу Глеба Андреевича. Но если бы даже не было этой встречи, они без особого затруднения узнали бы его. Хоть и полысел Снежков со времен войны, хоть и начисто побелели уцелевшие на висках волосы, он был, как прежде, сухопар, строен — юноша, да и только. И подвижен. Более того, несколько вертляв — даже за столом — и тем заметен и немного забавен.
Обнялись.
Окинув взглядом с шиком одетого писателя, Камышинцев сказал:
— Какой ты, однако…
— Комильфо? — быстро и не без удовольствия отозвался Снежков. Голос у него был высокий. Прямо-таки женский голос.
— Не знаю, что сие означает, но звучит именно так, как ты выглядишь.
— По секрету, ребята: это лишь потому, что книга вышла.
— Значит, миллионером не стал?
— На данном этапе долгов нет — и то спасибо.
— Дачку-то, наверно, имеешь. Какой писатель без дачи?
— КПСВП.
— Что это?
— В семье у меня такое кодовое выражение в ходу: КПСВП — когда папа станет великим писателем. К примеру, дочь как-то матери: «Ох, какую я шубку в магазине видела! Вот бы тебе». А мать ей: «КПСВП!» Ребята заикнулись о стереопроигрывателе — мать им: «КПСВП!» Издеваются, черти, — недавно в туалете у бачка крышка раскололась, надо бы купить, а ребята: «КПСВП!»
Псевдоним «Снежков» писатель взял еще в пору работы в многотиражке на строительстве моста. Ввиду неблагосклонного отношения к сочетанию своего имени и фамилии — Николай Романов. И без того друзья прозвали «самодержцем». Не ставить же столь постыдную подпись под очерками.
Вечером они втроем пошли в театр на торжественное собрание, и Снежков, не очень-то умевший держать в секрете то, что узнавал от своего друга Долгушина, сообщил, что отставка Веденеева почти предрешена. Камышинцев мог быть удовлетворен. Он и был удовлетворен. И вместе с тем в нем возникло смутное чувство то ли неловкости, то ли жалости, то ли досады на себя.
Отыграл свою оглушительную игру салют, угасли, падая в море, его последние искры, в спокойном синем небе проступили высокие редкие звезды. В городе и на кораблях играли оркестры, на Тихой шел концерт. Голоса певцов то падали к подножию горы, то становились неслышны: порывы теплого ветра уносили их в море или, казалось, совсем далеко — за море.
Снежков, Камышинцев и Пирогов стояли опершись о парапет набережной. Внизу, у наклонной стенки, грудились в полутьме синие валуны, и вода змеилась между ними, когда набегала волна.
— Больше четверти века прошло, — говорил Снежков, — а вот встретились опять здесь. Зрим, вбираем в себя. Какая сказка вокруг! А ведь нас могло не быть. Я не о войне. Нас вообще могло не быть. Мы вообще могли не родиться. На нас пал выбор судьбы. Великий выбор, а? Все мы объединены этим выбором. Простите мне, ребята, мои выспренности, но как ни крути, а надо отвечать этой выпавшей нам удаче — быть рожденным.
Камышинцев понимал, кому адресуется «самодержец». Покосился на Пирогова.
Снежков сказал вдруг:
— Олег, а я к тебе с упреком. Хоть обижайся, хоть нет. Доколе у нас на путях женщины вкалывать будут? С костыльными молотками, с ломами. Я тут в одной маленькой газете стихи прочел. Какой-то Алексей Ашихмин написал. Не знаю такого поэта, но стихи… Вот послушайте, ребята.
Он достал из блокнота газетную вырезку. Прочел:
Женщина тяжелою кувалдойЗабивала в шпалы костыли.А от леса веяло прохладой,А в округе ландыши цвели.И рыдало эхо за рекою,И стонал от ярости металл,Только был по-прежнему спокоенКто ее с кувалдой посылал.Жаворонки в небушке бездонномСлавили поэзию земли,А под небом русская МадоннаЗабивала в шпалы костыли.
Не раз сам эту картину видел, а прочел — и мороз по коже. Вот бы тебе, Олег, куда твой изобретательский талант.
Он долго ждал, что ответит Пирогов, но так и не дождался.
Вздохнув, переменил тему:
— Как думаете, ребята, Веденеев догадывается, что его хотят… Черт знает как получается! Вот сидели мы все сейчас у него. И выпили, и спели. Растрогались. Наобнимались. Веденеев мне — приезжай снова в Ручьев, а я ему — приезжай ко мне в Москву. Виталий, Коля… И скрываю, какая дуля ему готовится. Черт-те что!
…Веденеев затащил к себе в номер ручьевцев и Снежкова. Выбрал время между встречами со своими однополчанами. Был под хорошим градусом, но не пьян. Снежков любил петь — Камышинцев и Пирогов это еще с войны знали. Высокий чистый голос. В песню всего себя вкладывал. Остальные невольно при нем умолкали. Заслушаешься. Но оказалось, и нод любит петь. Веденеевский баритон и тенор писателя зазвучали будто душа единая. «С берез, неслышен, невесом…», «Бьется в тесной печурке огонь…». И еще фронтовое… Старинное, классическое — «Не искушай меня без нужды…» И еще, и еще… Когда за Веденеевым зашли два полковника, чтобы увести его, он обнял писателя: «Эх, Коля, только затем, чтобы снова спеть с тобой, в Москву приеду».
Пирогов чуть выпрямился, оторвав от парапета острые локти. Сказал тихо:
— Может, еще и передумают там.
— Кто знает, — отозвался Снежков. — А что, орлы, не дернуть ли нам по стаканчику? Не водки, не водки! Гусарим тут, а душонка поскуливает: что-то будет с давлением? Сухонького. По Сеньке и шапка. Как, Олег?
