роскошное развлечение". Он предложил зафрахтовать яхту Джону Д. Рокфеллеру-младшему.
Имея на своем партнерском счете более 20 млн. долларов, Том Ламонт имел время для того, чтобы наверстать упущенное в путешествиях. Если Джек любил плавать с епископами и хирургами, то Ламонт предпочитал компанию писателей, интеллектуалов и светских львиц. Весной 1931 года он и Флоренс отправились в неспешный круиз по Эгейскому морю вместе с Уолтером Липпманном и его женой, а также с ученым-классиком Гилбертом Мюрреем. В Афинах к ним присоединился Джон Масфилдс. Сохранились фотографии этой вечеринки на борту "Сатурнии". На одной из них Ламонт запечатлен в двубортном костюме с карманным платком и в ярком полосатом жилете. Его проницательные глаза превратились в "вороньи лапки", когда он смотрит в камеру. Невысокий и лысеющий, он смотрит на все с сочувствием и в то же время настороженно. На другой фотографии, сделанной за капитанским столом, группа элегантно выпрямлена. Уолтер Липпманн выглядит элегантно, а Ламонт внимательно смотрит на стол. Обед в этом интерьере, отделанном деревянными панелями, со свежим столовым бельем, придает группе блеск, далекий от американской унылости момента.
Ламонты прибыли в Патры с сорока двумя единицами багажа. Греки отнеслись к ним как к высокопоставленным иностранным гостям и тщательно соблюдали протокол. Губернатор провинции вынес на берег шляпную коробку Флоренс, а представитель греческого кабинета министров (вероятно, удивляясь, до каких глубин он опустился) осмотрел каждый туалет на этаже их отеля. Том и Флоренс Ламонт любили изображать богемную невинность. Во время этой идиллической поездки Флоренс рассказывала: "Мы почти всегда обедаем на пикнике, потому что гостиницы в большинстве своем так плохи. После обеда мы сидим на солнышке и читаем стихи о Греции".
Если казалось, что банк Morgan пережил Депрессию в целости и сохранности, то поверхность была обманчива. В 1929-1932 гг. чистая стоимость банка - его базовая капитальная подушка - сократилась с пугающей быстротой: со 118 млн. долл. до половины этой суммы к моменту ухода Гувера с поста президента. Совокупные активы сократились с 704 млн. долл. до 425 млн. долл. Даже для Дома Моргана это были ошеломляющие удары. Реальными жертвами стали младшие партнеры, которые разделили потери, не получив при этом впечатляющей прибыли на бычьем рынке. Банк по-прежнему набирал сотрудников по принципу таланта. Как говорится в официальной истории Morgan, "альтернатива поиска дополнительного капитала путем привлечения новых партнеров, у которых денег больше, чем таланта, и тем самым размывания качества фирмы, была признана неприемлемой".
Дом Морганов сохранил патернализм Пирпонта. Когда зарплаты были снижены на 20%, сотрудникам было сказано, что они будут восстановлены до того, как партнеры возобновят полное право заимствования средств со своих капитальных счетов. Когда в банке закрыли столовую, сотрудникам выдали денежные пособия на обед. Кроме того, семьи сотрудников ежегодно получали две бесплатные недели в загородном лагере Morgan в штате Мэн. Для сотрудников Morgan Grenfell тоска депрессии была частично снята подаренной Джеком спортивной площадкой в Бекенхеме с полем для крикета, теннисным кортом с твердым покрытием, подстриженными газонами и чайным павильоном. Эти мелочи вызывали у сотрудников яростную преданность и культовую близость. Их страдания в депрессии, если они и были реальными, были крайне скромными по сравнению с невыразимыми страданиями за мраморными стенами.
Давайте рассмотрим политику 1932 года, ведь именно в этом году произошли события, приведшие к принятию закона Гласса-Стиголла, банковского закона 1933 года и расколу палаты Морганов. Именно Герберт Гувер первым начал войну с Уолл-стрит и инициировал слушания, которые привели к принятию нового закона о банковской деятельности. В отношениях Гувера с его друзьями Морганами всегда присутствовала легкая паранойя. После пребывания в Белом доме летом 1931 г. Дуайт Морроу сказал Ламонту, что Гувер был в синей форме и чувствовал, что "он пытался проводить в жизнь мнение банков здесь, в Нью-Йорке, и все же получил от них довольно холодное утешение". Ламонт послал Гуверу записку, чтобы подбодрить его, но все же в его отношениях с президентом чувствовалась тревога.
Отношения Гувера с домом Морганов завязались еще во времена его работы горным инженером. В 1917 г. он выступил посредником между сэром Эрнестом Оппенгеймером, который хотел вывести на биржу свою золотодобывающую группу в Йоханнесбурге, и компанией Morgans. Чтобы закрепить свои новые связи на Уолл-стрит, Оппенгеймер настоял на том, чтобы в названии новой компании присутствовало слово American. Так родилась Англо-американская корпорация, ставшая впоследствии самой богатой компанией Африки. Очевидно, Ламонт полагал, что это положит начало целой серии горнодобывающих предприятий, в которых будут задействованы таланты Гувера. Как он сказал Моргану Гренфеллу, сделка с Anglo-American была "частью комплексного плана, предусматривающего участие г-на Гувера в горнодобывающих предприятиях в целом". Но Гувер отказался от сделки, и Ламонт позже аплодировал Оппенгеймеру за смещение Гувера и инженера Уильяма Хоннольда. "Мы никогда не будем ссориться с Оппенгеймером по поводу его отношения к Хоннольду и/или Гуверу", - сообщил Ламонт Лондону.
Помимо этой истории, Морганы и Гувер были обречены на политические разногласия. Гувер чувствовал себя скованным Конгрессом, который мало заботился о проблемах Европы, предпочитал кампании "купи Америку" и не был заинтересован в том, чтобы унаследовать экономическое лидерство от Великобритании. Дом Морганов, в свою очередь, защищал европейских клиентов, и его интернационализм был для Гувера не менее проблематичным, чем для его предшественников-республиканцев. Кроме того, имело место столкновение личных стилей: Гувер был грубоват и лишен чувства юмора, в то время как партнеры Моргана были шелковистыми аристократами.
В июле 1932 г. казалось, что мировая экономика наконец-то избавится от двойного бремени - германских репараций и военных долгов союзников. В Лозанне европейские лидеры достигли джентльменского соглашения, которое фактически положило конец долговой чехарде: если они смогут прекратить выплату военных долгов, то перестанут требовать репараций. Ламонт ликовал, считая это окончанием экономической войны, которая велась со времен Версаля. Он направил Мартина Игана в Белый дом, но не для того, чтобы посоветовать Гуверу полностью списать военные долги, а для того, чтобы просто пересмотреть их.
Вернувшись из Вашингтона, Иган сказал, что никогда не видел, чтобы президент так эмоционально переживал по какому-либо поводу. Он произнес речь, полную гнева, жалости к себе и бессильного разочарования. "Ламонт все делает неправильно", - настаивал Гувер, повторяя настроения широкой общественности. Если американский народ чего и не любит и не потерпит, так это подобной комбинации против него". . . . Ламонт не может оценить нарастающую волну недовольства, которая захлестывает страну. . . . Они пытаются объединить нас в банду. . . Может быть, они и уладили вопрос с немецкими репарациями, но сделали это худшим
