в основном ограничивались небольшими сельскими банками. Затем, в октябре этого года, губернатор штата Невада закрыл все банки штата. Затем последовало пугающее крещендо закрытий банков штатов - эвфемистически называемых "каникулами", - кульминацией которого стало восьмидневное закрытие банков Мичигана в феврале. Зараза распространялась так быстро, что к инаугурации Рузвельта банки закрыли 38 штатов.
Период между ноябрьскими выборами и мартовской инаугурацией 1933 г. был временем паралича и ожесточенной вражды между Гувером и Рузвельтом. Раздраженный, осажденный и обиженный, президент отказывался предпринимать новые инициативы без сотрудничества с Рузвельтом; Рузвельт, в свою очередь, хотел дождаться прихода к власти. Для Дома Морганов это был опасный сезон. В течение трех последовательных республиканских сроков он, вероятно, имел лучший доступ к Вашингтону, чем любой другой банкир в истории Америки. При Гувере президент был на расстоянии телефонного звонка. Иногда власть Моргана казалась такой потрясающей, как это представлялось грубой левой пропаганде. Теперь же банк боролся с угрозами своему выживанию, когда политическое колесо совершало полный круг.
Еще в 1929 г. Гувер выдвинул идею разделения коммерческого и инвестиционного банкинга, которая теперь получила широкое распространение. Уже в 1930 г. она появилась в банковском законопроекте, внесенном сенатором Картером Глассом, а в 1932 г. вошла в платформу Демократической партии. В ходе предвыборной кампании Рузвельт возлагал на Гувера вину за спекулятивный разгул 1929 г. и шквал иностранных займов, оставивших кровавый след дефолтов. После того как в 1931 году Боливия стала первым латиноамериканским должником, допустившим дефолт, ее примеру последовали почти все латиноамериканские правительства.
После "медвежьей облавы" Гувера уход президента не был оплакан в "Корнере". Рассел Леффингвелл и Паркер Гилберт составили моргановское меньшинство, которое проголосовало за Рузвельта. "По правде говоря, - признался Леффингвелл Уолтеру Липпманну, - я не могу заставить себя голосовать за отчаявшегося человека, который хочет продолжать применять отчаянные средства в безвыходной ситуации". Не было очевидным и то, что Рузвельт окажется врагом. Общительный и аристократичный, он порицал Гувера как крупного транжиру и выступал за сбалансированный бюджет; он выглядел скорее скромно, чем смело. Леффингвелл почти покровительствовал Рузвельту, называя его "приятным, доброжелательным, благонамеренным человеком с приятной улыбкой".
В социальном плане Рузвельт гораздо больше подходил Моргану, чем Гувер. Леффингвелл, знавший Рузвельта еще по работе в казначействе, когда Рузвельт служил в военно-морском ведомстве, с воодушевлением изложил Вивиан Смит из Morgan Grenfell свою родословную. Он отметил образование Рузвельта в Гротоне и Гарварде, его воспитание на реке Гудзон и старинное нью-йоркское голландское происхождение, а также его работу в фирме Carter, Ledyard, and Milburn на Уолл-стрит, которая защищала корпоративных клиентов от антимонопольных исков. Леффингвелл саркастически закончил: "Все это - биография человека, который, по мнению Гувера, представляет опасность для американских институтов, - иностранного горного инженера". Ламонт также был знаком с Рузвельтом, снимая его дом на Восточной Шестьдесят пятой улице. Перед инаугурацией он звонил ему и деловито строчил письма "Дорогой Фрэнк".
Если зимнее междуцарствие свидетельствовало о возможных хороших отношениях, то были и тревожные сигналы. В конце лета 1932 г. между Леффингвеллом и Рузвельтом произошел обмен мнениями, который в миниатюре предвосхитил грядущую титаническую вражду. В августе Леффингвелл направил "Фрэнку" записку, в которой высмеивал банковские реформы, продвигаемые Картером Глассом; в ней он пытался придать ноту товарищества и общих ценностей: "Мы с вами знаем, что нельзя вылечить нынешнюю дефляцию и депрессию, наказывая реальных или мнимых злодеев первого послевоенного десятилетия, и что, когда наступает день расплаты, никто не заходит далеко со всеми этими запретами и правилами". Не потакая Леффингвеллу, Рузвельт плеснул ему в лицо холодной водой: "Я хотел бы получить от самих банкиров признание того, что в период с 1927 по 1929 гг. имели место серьезные злоупотребления и что сами банкиры теперь всем сердцем поддерживают методы предотвращения их повторения. Неужели банкиры не видят своей выгоды в таком курсе?" Трагедия Дома Моргана заключается в том, что он не смог увидеть выгоду в таком курсе. Общественность требовала "mea culpa" за 1929 г., но банкиры ее не предоставили. Как сказал Леффингвелл Рузвельту, "банкиры фактически не несли ответственности за 1927-29 годы, а политики несли. Почему же тогда банкиры должны делать ложное признание?". Однако Леффингвеллу настолько не нравились тарифы, изоляционизм и репарационная политика Гувера, что он с радостью проголосовал за Рузвельта.
Банк вел кампанию за то, чтобы протащить Леффингвелла на пост в Казначействе, который стал лакмусовой бумажкой финансовой состоятельности Рузвельта. Взволнованный Монти Норман сказал Ламонту: "Я буду ждать известий о создании R.C.L., прежде чем смогу спокойно отдыхать". Когда сенатору Картеру Глассу предложили снова занять пост министра финансов, он сказал, что хотел бы нанять двух людей из Morgan и бывших заместителей: Леффингвелла и Паркера Гилберта. Уолтер Липпманн присоединился к этому предложению, но Рузвельт сокрушался: "Мы просто не можем связывать себя с 23". В этой скороговорке сквозила осведомленность, которая должна была сработать во вред банку. Несмотря на то, что Леффингвеллу не удалось получить пост в Казначействе, он остался доверенным другом и советником Рузвельта и чем-то вроде черной овцы на Уолл-стрит за свою частичную поддержку администрации.
Человеком, который, вероятно, сбил пробный шар Леффингвелла, был Фердинанд Пекора, пятидесятитрехлетний бывший помощник окружного прокурора из Нью-Йорка, который в январе 1933 г. возглавил сенатскую комиссию по изучению Уолл-стрит. Куря тупую сигару и закатав рукава рубашки, жесткий Пекора привлек к себе внимание общественности. В течение шести месяцев слушания затягивались. Республиканцы и демократы, отличавшиеся беспристрастностью, опасались, что жирные коты из обеих партий могут быть названы и объединены в заговор молчания. С появлением Пекоры в качестве адвоката слушания приобрели новый, неодолимый импульс. Они должны были стать тайной историей краха, отрезвляющим вскрытием двадцатых годов, которое запятнает имя банкиров на целое поколение. Отныне их будут называть банкирами.
Еще до инаугурации Рузвельта Пекора обратил внимание на National City Bank, показав видных банкиров в непристойных позах, в частности, главу банка Чарльза Э. Митчелла, члена спасательного отряда "Черного четверга". Благодаря Пекоре общественность получила представление об интригах банкиров, которые якобы защищают население. Пекора раскрыл, что кредит Моргана в размере 12 млн. долл. для сохранения слияния National City с Corn Exchange Bank составлял более 5% от чистой стоимости Morgans, в результате чего банк понес значительные убытки. Также стало известно, что для компенсации убытков от краха National City сто высших офицеров взяли беспроцентные займы на сумму 2,4 млн. долл. из специального фонда моральных займов, которые так и не были возвращены.
Пекора также изучил деятельность National City Company, продавцы которой в 1900 г. выгрузили в массы
