Ван Со заставил его чувствовать. Радоваться, сопереживать, страдать, злорадствовать – что было для любого проводника непростительно и чревато. И Чжи Мон держался из последних сил, запас которых стремительно таял.
Однако самым непривычным чувством, которое Чжи Мона вынудил испытать Ван Со, оказался страх. Четвёртый принц научил его бояться. Не за себя – за других. И это чувство, что прорастало в душе астронома алыми стеблями, пугало его больше всего. Потому что, помимо прочих пакостей, оно притупляло разум и отнимало способность конструктивно мыслить и оперативно действовать.
Как сейчас, например.
Чжи Мон полагал, что за годы своей службы в Корё он навидался и натерпелся всякого, однако настолько страшно ему не было ещё ни разу. Даже когда он стоял у постели Ван Со, выпившего отравленный чай, или изводился, зная, как зверски четвёртого принца пытают в плену, он не ощущал себя настолько беспомощным и где-то глубоко внутри знал: всё обойдётся, всё будет хорошо, потому что Ван Со сумеет это выдержать.
Но теперь у Чжи Мона не было никакой уверенности, и он беспокойно топтался у дворцовых ворот, вглядываясь вдаль и пряча истерзанные руки от удивлённых стражников.
Должно быть, ему начало изменять и обычное зрение тоже, раз он пропустил появление императора. И как только умудрился?
Когда на закате Чжи Мон увидел спешившегося Кванджона с нефритовой урной в руках и заглянул в его лицо, на миг у него мелькнула паническая мысль – не справится! Ведь подобное вынести невозможно!
Но если император сломается окончательно, тогда – всё. Всё напрасно, в том числе и смерть госпожи Су.
Чжи Мон сжал кулаки, с поклоном пропуская правителя вперёд, и упрямо мотнул головой, коря себя за неверие и слабость. Кванджон должен справиться. Должен! Но в этот раз – сам. Ему никто – никто! – не сможет помочь.
Убитый горем император, пошатываясь, прошёл мимо, не обратив никакого внимания на звездочёта и, кажется, с трудом осознавая, где он находится и что происходит вокруг. Его глаза, красные из-за слёз, смотрели в никуда, из груди вырывались хрипы, а бескровные губы шептали имя Хэ Су.
Чжи Мон видел, как его трясёт, будто в лихорадке, и как он страшно измучен. В голове астронома непроизвольно возник образ вулкана, что вот-вот извергнется, выбросив из своих недр клокочущую смертоносную лаву страдания и безысходности. Вопрос только – когда, в какой момент?
Неотступно следуя за Кванджоном, звездочёт пытался понять, куда тот направляется и что собирается делать. А догадавшись, почти не удивился: император чёрным призраком скользнул по коридорам дворца прямиком к покоям дамы Хэ и скрылся внутри, как в склепе.
Чжи Мон жестом отослал выглянувших из-за поворота служанок и встал у порога. За дверью было тихо, но он чувствовал, что это тонкое безмолвие вот-вот порвётся: слишком слаба была нить и невыносима тяжесть.
А когда могильную тишину покоев за его спиной разодрал жуткий нечеловеческий вой, звездочёт содрогнулся и закрыл глаза. Час за часом опустевший дворец оглашали мучительные рыдания императора, который променял на золочёный кровавый трон простое человеческое счастье и теперь оплакивал свою потерю.
Астроном провёл у двери всю ночь, чтобы никто не смел потревожить Кванджона в его скорби. Чжи Мону и самому было невыносимо находиться здесь. Он даже не пытался заглянуть внутрь, ни обычным, ни своим, особым, путём: не мог себя заставить. Наоборот, ему отчаянно хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать эти надрывные стоны, и исчезнуть, сбежать отсюда, утратив память, чтобы не помнить о том, как, балансируя на грани безумия, Кванджон всю ночь звал Хэ Су. Звал из тьмы отчаяния, откуда ему уже не суждено было выбраться.
И не существовало средства, чтобы ему помочь.
Поэтому Чжи Мон просто стоял у двери. Это всё, что он мог сейчас сделать для своего императора.
К утру в покоях дамы Хэ стало тихо.
Астроном, чьё необыкновенное чутьё позволяло ему выяснить, что происходит с Кванджоном, не заходя внутрь, по-прежнему закрывался всеми силами, поэтому мог только гадать, чего не делал из уважения к чужому горю. Единственное, что он знал наверняка, – император жив. Чжи Мон с тревогой и надеждой прислушивался к неровному биению его сердца и был готов ждать. Столько, сколько потребуется.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но едва по полу коридора протянулись размытые полосы солнечного света, дверь за его спиной со скрипом отворилась.
Чжи Мон машинально шагнул в сторону, поднял глаза на императора – и обмер.
Тот стоял на пороге, глядя куда-то поверх головы звездочёта. Памятуя о том, как Кванджон едва выжил, лишившись присутствия Хэ Су во дворце, Чжи Мон до последнего боялся, что в этот раз всё закончится не просто хуже – трагически. Он опасался, что, потеряв свою любимую навсегда, Кванджон просто не справится.
А он и не справился.
Он умер.
Он умирал с того момента, как отпустил Хэ Су, а теперь лишь догорел в последней агонии.
Перед астрономом возвышалась холодная мрачная тень – пустая оболочка некогда пылавшего неистовым жизненным огнём человека. Его душа была выжжена горем дотла, а глаза, выплакав все слёзы, помертвели. В их потухшей непроницаемой глубине оседал стылый пепел. Больше там не было ничего.
И от этого Чжи Мону стало жутко.
Кванджон покинул покои Хэ Су, за минувшую ночь оставив там всё, что было в нём живого, человеческого, и против воли смирившись с потерей, доказательство которой он держал в руках.
Всё так же прижимая к себе нефритовую урну, император устремился прочь из дворца, не замечая никого на своём пути, не реагируя на приветствия, испуганные возгласы и сочувственные взгляды встречных. Он их просто не видел.
Чжи Мон не спускал с него глаз, неслышно следуя поодаль. Он смотрел, как император шёл к озеру Донджи, как замер у молельных башен с урной в руках, сам уподобившись каменной статуе.
И, несмотря на всё своё легендарное могущество и дар предвидения, звездочёт не мог понять, как ни старался, к добру ли это – всё, что творилось с императором на его глазах, это необратимое перерождение, превращение из живого, эмоционального сгустка света, энергии и страсти в чистый, холодный, но мёртвый разум.
Оставалось одно – ждать и уповать на время.
Как же ты могла, Су? Как ты могла так со мной поступить – оставить меня одного, без мысли о том, что ты где-то есть? Пусть не рядом, но где-то есть… Неужели я заслужил такую жестокость от тебя и чем?
Я запретил тебе, а ты умерла! Ты всё-таки покинула меня.
Я помню, как читал твои письма, в которых ты писала о своей любви. Ты сказала мне это лишь единожды – в нашу последнюю ночь вместе, а потом – только в письмах. Это стало для меня не меньшим потрясением, чем известие о том, что тебя больше нет.
Поэтому, что было дальше, я просто не осознавал до конца. Дальше была пустота. И мне нечего тебе рассказать о тех днях, канувших в провал моей памяти. Но, быть может, это и к лучшему. Не знаю…
Я просто не знаю, как выжил тогда. Как смог дышать, двигаться, думать и говорить с людьми, среди которых не было тебя.
Раньше я был уверен, что могу жить, пока вижу себя в твоих глазах. Оказалось, я могу жить и после. Но жизнь ли это? Без своей души, без её тепла и света. Без тебя, моя Су.
Знаешь, я иногда ловлю себя на мысли, что завидую Ыну и Сун Док. Ведь они ушли вместе. И, должно быть, остались вместе там, в другом мире, где им не нужно искать друг друга, потому что Ын не отпустил свою любимую. А я – отпустил. И теперь наказан, так сурово наказан!
Всё, что со мной происходит сейчас, похоже на страшный сон. Только я никогда не смогу проснуться и выбраться из кошмара, где тебя нет рядом.
А ведь ты так нужна мне, Су, невыносимо нужна! Ты обещала мне, что не покинешь меня. Значит, даже теперь ты будешь со мной, днём и ночью. Будешь моим солнцем, чтобы согревать и слепить меня, выжигая на сердце непроходящие раны. Будешь моей луной, на которую мне суждено выть бесконечными ночами до самого последнего вздоха.
