Я всё равно тебя не отпущу, слышишь? И больше никому не отдам. Ты принадлежишь мне. Ты – только моя! В моём сердце, в моих воспоминаниях.
И в холоде нефрита, что сейчас я обнимаю вместо тебя…
***
Время лечит?
Пустая, бесстыдная ложь! Жалкое утешение для тех, кто готов зацепиться за что угодно, лишь бы не утонуть сразу в пучине тоски и боли и вынырнуть хоть ненадолго – на миг, на минуту, на год… Это самая предательски тонкая соломинка, способная удержать и помочь лишь на пару глотков воздуха. И верить ей, полагаться на неё – наибольшая глупость, на которую только можно решиться от безысходности.
Четвёртый император Корё не был глупцом. Он больше никому не верил, никого не любил и ничего не хотел. Потеря Хэ Су стёрла из его сердца все остатки любви, великодушия и прочих чувств, которые теплились в нём, пока она была жива. Внутри осталась пустота, холод и бесконечное ожидание.
С каждым годом после её ухода Ван Со всё яснее понимал, что его жизнь была неотделима от жизни Хэ Су и по сути оборвалась с её смертью. Теперь он не жил, а существовал, закаменев в тоске, лишившись своего единственного источника света, утешения и радости.
Его обычным состоянием стала апатия, сменившая перегоревшие эмоции, светлые и тёмные. Осталось безразличие, превращавшее императора в бездушное орудие по управлению государством – остро заточенное, яро сверкающее, безжалостно разящее и мертвенно холодное.
Корё набирало силу, расправляя крылья, увеличивая мощь и влияние на соседние земли. Кванджона боялись, осуждали, ненавидели, но признавали, что расцвет государства произошёл только благодаря его железной воле, мудрым решениям и жёсткой позиции по отношению к влиятельным кланам и их поползновениям на власть и богатство.
И только он один знал, чего ему всё это стоило. Что он принёс в жертву величию страны и благоденствию своих подданных.
На самом деле он не думал о них – ему было всё равно. Он просто делал то, что должен, и так, как считал нужным. Повелевал, карал, миловал – и ждал.
А если это изматывающее ожидание становилось совсем невыносимым, шёл в покои Хэ Су.
Он запретил что-либо менять там: переставлять мебель, трогать и перекладывать вещи и потребовал только, чтобы эти комнаты всегда наполнял свежий воздух и живые хризантемы.
А ещё эти пустующие год за годом покои наполняли воспоминания о ней, которые никто не мог у него отнять. И ощущение её присутствия, обманчивое и хрупкое, но едва ли не единственное, что придавало ему силы жить дальше.
Император по-прежнему плохо спал. Как бы ни были тоскливы и трудны его дни, худшее ждало его ночами, когда он оставался один на один со всеми призраками, кошмарами и пустотой, которые изводили его от заката до рассвета. Ведь рядом больше не было той, что нашёптывала ему диковинные истории, рассказывала о звёздах, ласково гладила волосы, дышала в щёку, согревая теплом и даря свою любовь…
Он уходил из тронного зала в свои мрачные покои далеко за полночь, когда сменялся второй ночной караул, а то и позже. И всякий раз засыпал очень долго и мучительно. А стоило ему провалиться в сон, как он тонул во лжи, добровольно обманываясь пустыми видениями. В этих снах не Чжон, а он, Ван Со, жил с Хэ Су в том уединённом поместье на краю света, где они наконец-то оставались вдвоём вдали от дворца. У него была она, а у неё – только он. И можно было позабыть о правде и лжи, недопонимании и ревности, об ожесточённой борьбе за трон и смертях. Можно было каждый миг своей жизни просто любить её. Иллюзорной, короткой жизни, длившейся до момента пробуждения.
Однако такие сны были редким подарком чёрствых Небес, которые, видимо, отвлекались на другую жертву и тем самым давали Ван Со передышку. Обычно же его душили кошмары, в которых он вновь и вновь терял Хэ Су и постоянно просыпался от собственных криков и леденившего его привычного страха от того, что там, под рёбрами, было странно пусто, будто сердце его умолкло. И он сидел на постели, покрываясь холодным липким потом, с прижатой к груди ладонью, и прислушивался. Так не бывает, чтобы сердце не билось, чтобы внутри было жутко тихо и холодно. Ведь не бывает же!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но так было. И тогда он поднимался с постели и снова шёл в покои Хэ Су, через несколько шагов, через две тонкие узорчатые двери. Он приходил туда, ложился на стёганый розовый футон, зарывался лицом в её подушку, слабо пахнущую лотосом, и выл от стылого одиночества.
Он больше не плакал. Его слёзы давно кончились, однако легче ему не становилось. И здесь, в её комнате, на её постели, он лишь усугублял пытку, вдыхая самый чудесный запах на свете, сжимая в трясущихся руках её шёлковую подушку. От этого его только сильнее захлёстывала тоска – единственное, что он мог чувствовать, и он почти свыкся с ней и всё равно приходил сюда, потому что иначе уже не мог.
А когда было тепло и цвели лотосы, шёл на озеро Донджи и ложился спать в лодке, в тени раскидистых старых платанов и печальных ив. Никто во дворце не мог понять эту странную прихоть. Лекари отговаривали его, ссылаясь на губительную природу ночной прохлады и влажного воздуха с болотными испарениями. Охранники, не смея оставить императора, до рассвета недоуменно переглядывались, пряча зевки в металлические наручи брони. Служанки бестолково суетились, не зная, куда нести принадлежности для утреннего омовения – на берег или в императорские покои.
Однако Ван Со это не интересовало вообще. Он не считал нужным кому-то что-то объяснять и поступал так, как хотел: спал в старой деревянной лодке, часами стоял у молитвенных башен Хэ Су, за которыми приказал ухаживать, как за живыми цветами, – и ждал.
Ждал, когда это всё закончится.
И он сможет уйти за ней.
***
Вот уже много лет никто не видел улыбку императора Кванджона, искреннюю, добрую, настоящую, равно как и его слёзы. Это было просто немыслимо.
Даже Чхве Чжи Мон, и тот давно не мог похвастаться подобным. Время шло, а император эмоционально закрывался всё больше и больше, пряча все свои чувства и их проявления глубоко внутри. Его отрешённый вид – эта каменная маска холодного безразличия ко всему и вся – нагонял благоговейный страх на слуг и придворных, и только астроном воспринимал это с обречённым пониманием.
Лишь изредка, когда при дворе появлялся тринадцатый принц, вернувшийся из своих странствий, на лице Кванджона проступало некое подобие радости – слабая тень, заметная одному звездочёту, и то потому, что он, как обычно, стоял у самого трона и видел лучше других во всех смыслах. При взгляде на Бэк А черты императора неуловимо смягчались, суровая складка между бровей разглаживалась, а в бездонной черноте глаз поблёскивал свет. Однако стоило принцу покинуть дворец, где он чувствовал себя неуютно и чуждо, всё возвращалось на круги своя: Кванджон замыкался в себе, никого не подпуская ни в прямом, ни в переносном смысле.
Чжи Мон видел, что эта броня императора из способа защиты постепенно превращается в его суть, и лишь безмолвно и печально наблюдал. Эти необратимые изменения не радовали его, но и не огорчали до такой степени, чтобы потребовалось какое-то вмешательство с его стороны. Поэтому он никогда не лез с советами и предложениями, если Кванджон не просил о них сам, а происходило подобное настолько редко, что астроном считал это скорее случайностью и даже не удивлялся.
Не удивился он и сегодня, когда в тишине тронного зала, воцарившейся после традиционного утреннего совещания министров, император вдруг поднял голову от книги и глубоко вздохнул.
Чжи Мон тут же вышел из состояния полусонного созерцания, но Кванджон вновь уткнулся в книгу, и звездочёт отвёл выжидательный взгляд. В этой сумрачной, но уже привычной тишине прошёл ещё час.
– Я сегодня не мог заснуть, – вдруг сказал император, перестав делать вид, что читает.
Он отложил книгу, с силой сжал виски и замер на троне, закрыв глаза. Его бледное лицо осунулось от усталости, недосыпа и мрачных мыслей.
– Вам нужно больше отдыхать, Ваше Величество, – смиренно проговорил астроном, а про себя подумал совершенно иное.
