— Посмотрите, — говорил он, присаживаясь на постель больного и обращаясь не столько ко мне, сколько к своему голубому в розовую крапинку галстуку, — интересный случай нечувствительности при пальпации! Рентген только вчера показал наличие глубокой язвы на пилорусе, анализы — тоже. Но вот я нажимаю на пилорус. Больно? — Больной отрицательно покачал головой. — Нажмите попробуйте вы. — Профессор отодвинулся, предлагая и мне прощупать желудочные ворота. — Вы видите? Ну, батенька, — хитро подмигнул он больному, — вам никогда не быть симулянтом. Интересно, очень интересно!
Это действительно был любопытный случай. Желудочные ворота при язве на пилорусе, как правило, очень чувствительны. Увлекшись, я обошел еще четырех больных этой палаты с улькусами вентрикули и улькусами дуодени. Все они очень болезненно реагировали на пальпацию.
Отметив это в своей книжечке, я поспешил в третью палату, нефроиков, куда профессор уже перешел со всем обходом. Здесь профессор заставил меня стучать кулаком но спине больного нефролитиазисом для того, чтобы определить степень чувствительности почки. Потом в течение нескольких минут терпеливо обучал меня, как лучше всего прощупывается почка у людей с очень большим слоем жира на брюшине. Его способ действительно был замечателен. Овладев им, я почувствовал истинное наслаждение от блестящей результативности такого способа исследования и тут же немедленно перещупал всех больных. Пробило половина десятого, когда мы перешли в четвертую палату. «Неужели придется встречать Катрю без цветов?» — подумал я с тоской. В последней палате мы были около десяти. В десять согласно нашему рабочему расписанию обход должен закончиться. Но профессор никогда не обращал внимания на нормы и считался только с потребностями. Ну, ничего. Еще десять — пятнадцать минут — и конец! Сердце мое радостно забилось.
Но в последней палате нам неожиданно пришлось немного задержаться. У одной из больных ночью было кровотечение. Только что принесли срочно произведенные анализы. Профессор затребовал и предыдущие, поручив мне сверить все анализы и указать, какие произошли изменения, а сам тем временем занялся тщательным осмотром больной. С карандашом в руках я примостился тут же в палате, на подоконнике. Лейкоциты, нейтрофилы, лимфоциты, моноциты, а самое главное — гемоглобин и коэффициент в эритроците, — только теперь я почувствовал, как гудит моя голова после трудной бессонной ночи! Коэффициент систематически снижался с 0,90 до 0,73 при норме — единица. «Хребет есть цепь гор», — навязчиво звучало у меня в голове, и никакими проклятиями я не мог прогнать эту нелепую опостылевшую фразу. Я украдкой показал мое вычисление профессору. Он с тревогой взглянул на меня, нахмурился и, весело успокоив больную, вышел из палаты.
В десять сорок пять закончилось совещание ординаторов, и профессор с дежурным уединились в кабинете. Я швырнул халат в шкаф и вырвал пальто из рук швейцара. Уже поздно было домой и в цветочный магазин, хоть бы поспеть на вокзал!
Вихрем я слетел по лестнице в вестибюль. «Поскорее на трамвай, до поезда еще пятнадцать минут, — быть может, на мое счастье, на перроне вокзала тоже продаются цветы?»
У телефонного аппарата возле выходных дверей я, однако, задержался — а вдруг поезд запаздывает, тогда я управлюсь наилучшим образом. Я торопливо набрал номер.
— Коммутатор Южных? Дайте справочную Южного вокзала.
Удивленный голос переспросил и с раздражением ответил:
— Вы не туда попали. Это лаборатория бактериологического института.
— Ах, Мария Ивановна, это вы?
Сгоряча я набрал номер лаборатории вместо коммутатора Южных.
— Мария Ивановна, дружочек, это снова я. Бульон не светлеет?
— Это не Мария Ивановна, а Васса Павловна. Мария Ивановна сменилась и заступит снова вечером. Я недавно как раз смотрела на ваш бульон, доктор, он не светлеет.
Я бросил трубку и опрометью выскочил на улицу. Где уж там добиваться справочной, — поспеть бы хоть на трамвай.
Но тут счастье улыбнулось мне. К подъезду, поскрипывая тормозами, подкатила профессорская машина — в одиннадцать пятнадцать профессор должен ехать в третью поликлинику на консультацию. Я рванул дверцы шоферской кабины.
— Никодим Петрович, — сказал я как можно спокойнее, чтобы замаскировать ложь. — Профессор поручил мне быстренько съездить на вокзал. — Я уже сидел в кабине и нажимал на кнопку клаксона. Клаксон рявкнул. Никодим Петрович машинально отпустил тормоза и выжал конус. — Но, пожалуйста, поскорее, профессор просил, чтобы вы вернулись точно в одиннадцать пятнадцать.
Мы покатили. Сердце у меня замирало: не успею, не успею! Вероятно, в эту самую минуту поезд уже подходит к перрону.
— Здесь что-то не то… — вывел меня из напряженного состояния голос Никодима Петровича, когда мы миновали угол Совнаркомовской. — По глазам вижу, что профессор вам ничего не поручал…
Сердце мое упало куда-то глубоко, я едва осмелился взглянуть на шофера. Но в моем взгляде было, очевидно, что-то необычайное, потому что Никодим Петрович не остановил машины. Он лишь уныло взглянул на стрелки часов возле спидометра.
— Я могу вас везти еще пять минут, чтобы у меня осталось время для обратного пути. А там слезайте, где придется, и шпарьте дальше пешком.
Пять минут исчерпались на углу Дмитриевской, машиной до вокзала еще минуты три максимум, но Никодим Петрович был неумолим.
— Служба, — сочувственно ответил он на мой жалобный и отчаянный взгляд. — Хоть и вижу, что вам до зарезу, но разве мыслимо, чтобы профессор опоздал?
Я выскочил на тротуар и бегом помчался по улице Свердлова. На вышке, на Площади милиционера, часы показывали десять минут двенадцатого. Поезд должен был прийти десять минут назад! Господи! Сделай так, чтобы он опоздал! Господи, внеси разруху в транспорт на десять, на пятнадцать минут!
Когда я бежал по ступенькам вверх, вокзальные часы показывали двадцать две минуты двенадцатого. Затем вестибюль, коридоры, — проклятый харьковский вокзал, какой он длиннющий и огромный. Вихрем вырвался я на перрон номер три.
Станционный сторож подметал. Кучка носильщиков стояла возле дверей.
— Опоздал?! — схватил я за руку контролера в дверях.
— Кто? Вы?
— Нет. Номер тридцать три.
— Десять минут, как отбыл.
Ноги у меня подкосились, и я сел на стул контролера.
Но сразу же меня подбросило, и я вскочил на ноги.
— А пассажиры?
— Какие пассажиры? — Контролер смотрел на меня, как на сумасшедшего. Очевидно, я таким и был.
— Пассажиры с тридцать третьего номера?
— Да что вы, гражданин! Разошлись, разъехались. Откуда мне знать, где теперь пассажиры?
Целых пятнадцать минут я метался по всему вокзалу. Заглянул в багажное отделение, в контору начальника вокзала, безуспешно пытался заглянуть и в женскую уборную.
Катри нигде не было.
Катря приехала, сошла на перрон, постояла минутку, поглядывая направо и налево, может быть даже прошлась туда и сюда вдоль поезда, чтобы не разминуться со мной, потом… Я представил себе все это так живо, что спазмы сжали мне горло.
Куда девалась Катря, где теперь ее искать? Пока мы не женаты, она стесняется приехать ко мне на квартиру с вещами — так она мне и написала. Она писала, что поселится у какой-то подруги. У какой подруги, где эта подруга живет?
В вестибюле вокзала на столиках продавались цветы: гвоздики, астры, хризантемы и белые розы. Я отвернулся и пошел прочь.
А вдруг Катря не приехала? Вдруг что-то случи лось и…
Я подбежал к телефонному аппарату.
Я звонил во все концы. Позвонил к швейцару и дежурному клиники, на геологический факультет, который Катря закончила два года тому назад, к каким-то старым знакомым, у которых не был уже года четыре, но где лет пять назад однажды встретился с Катрей, звонил также всем портье всех гостиниц. У одних я осведомлялся, не спрашивала ли Катря меня, у других — не останавливалась ли там Екатерина Алексеевна Думирец.
О Катре не было ни слуху ни духу.
С минуту я постоял с трубкой в руке, свесив голову, в состоянии крайней депрессии — депрессия-реактива, дисоциация эт ступор, — потом вынул последний гривенник и набрал номер лаборатории.
— Не светлеет, Васса Павловна?
— Нет, — прозвучал сочувственный женский голос, таким голосом говорят с тяжелобольными, — но вы не волнуйтесь, доктор, вы уже который раз мне звоните! Как только посветлеет, я сама найду вас, где бы вы ни были, и немедленно сообщу.
— Спасибо, милая, — прошептал я, — что? Я говорю: спасибо! Милая, хорошая Васса Павловна, спасибо вам за участие, за ваше сочувствие.
Я не выносил этой Вассы Павловны, неряхи и болтуньи, самой худшей из всех лаборанток, но сейчас я больше всего на свете нуждался в сочувствии, и ее голос меня растрогал. — Я никогда этого не забуду, милая Васса Павловна, вы настоящий друг!
