— Товарищ! — крикнул я санитару. — Сейчас же звоните на станцию, пусть пришлют другую машину по тому же адресу. Женщине там плохо. Вы понимаете?
Он понимал. Машина дернула и перескочила через трамвайные пути на углу улицы Маяковского. Черная темень парка и Сокольников поглотила нас. Огни завода промелькнули мимо, как желтое видение. С воем влетели мы в ворота лечебницы. Прошло четыре минуты. Прижав ребенка к груди, я стремглав помчался по ступенькам в лечебницу.
— Интубацию! Вливание!..
Спустя пятнадцать минут, когда я уже выходил из дезинфекционной камеры, госпитальная кастелянша подала мне стерилизованный халат.
— Счастливо, — сказала она, — трубку вставили, вливание тоже сделали. Врач говорит, что она скоро уснет.
— Спасибо, — кивнул я на халат, — как хорошо отглажен. Будьте здоровы.
По телефону, висевшему у дверей, я позвонил диспетчеру. Нас уже ожидал новый вызов: Лысая гора, улица Щорса, 22, колики и рвота.
Когда я открыл дверь на улицу, в лицо мне пахнуло предутренней свежестью. Это было так приятно после удушливой атмосферы дезинфекционной камеры. Дождь утихал, на деревьях висел густой белый туман. Весело и радостно дышалось в предутренней прохладе. Легкий ветерок освежал виски и щеки. Санитар догнал меня на лестнице.
— Доктор! Машину уже окурили, и не надо заезжать на станцию.
Коля сидел, склонившись на баранку руля. Увидев наши тени, он включил мотор. Я уселся рядом с ним, и машина тронулась.
— Закурим? — спросил я, вынимая папиросы и спички.
Коля кивнул и тем самым надвинул кепку на брови. Я воткнул ему папиросу в зубы и дал прикурить. Он глубоко затянулся и перекатил папиросу в угол рта, почти к самому уху, — чтобы ненароком искра не попала в глаз. Глаза его смотрели прямо перед собой, лишь иногда перескакивая то вправо, то влево, следя за редкими прохожими. Руки спокойно передвигались по рулевому колесу. Машина летела по асфальту улицы Либкнехта. От сиденья и Колиного пальто воняло хлором.
С Лысой горы мы заехали в милицию и протелефонировали диспетчеру. Нас ожидало два вызова: Заиковка, 41, и Шатиловка, Авиационная улица, 9. На Шатиловке в аптеке мы по телефону узнали еще о трех вызовах: недалеко на Каразинской, потом на Клочковском спуске и возле Балашовского вокзала. Спидометр уже показывал сорок пять километров. Было половина шестого, когда мы наконец попали к себе на станцию.
Диспетчер встретила меня дружеской улыбкой на утомленном лице:
— Я замучила вас, доктор? Садитесь. Ваше счастье, что вы не приехали минутой раньше — вызов забрала шестая. В поселок Евгеньевку. Курите. Записывайте, пока есть время.
Я взял перо, вынул книгу записей и разложил свои контрольные карточки.
— В восемь, — сказал я, — мне надо быть в клинике. Отпустите меня минут за…
Телефон снова задребезжал, и диспетчер схватила трубку.
— Скорая помощь… да. — Секунду она внимательно вслушивалась. — Не волнуйтесь. Да, да, я слушаю вас, не волнуйтесь, я понимаю. И поскорее, пожалуйста. Площадь Восстания, двенадцать? Машина прибудет немедленно.
Она бросила трубку и всем телом повернулась ко мне.
Площадь Восстания, двенадцать: ребенок разбил стеклянную посуду и тяжело порезался…
Мы с санитаром уже сидели в машине. Коля выжал конус и отпустил мотор. Проспект Сталина снова понесся нам навстречу. Снова замелькали ряды фонарей.
Ночи уже не было — седой, осенний рассвет вставал над городом в тяжелых тучах и рыжих сияниях потускневших ночных огней. В предрассветной мгле уличные фонари проплывали, как медузы в мутном море. По обе стороны, словно горы, в тумане громоздились строения. «Хребет, — вспомнил я на том же самом месте, на углу Конной улицы, — есть цепь горных вершин, которые расположены одна за другой…» Коля сделал резкий поворот на площадь Восстания, и пока машина ползла вдоль тротуара, высматривая нужный номер, я успел еще вспомнить из учебника остеологии: «Спинной хребет (спина дорсалиа) есть столб из позвонков, несущий на себе череп, поставленный у человека вертикально. Он представляет собою крепкую опору для туловища и является местом прикрепления конечностей. Человеческий спинной хребет состоит из семи шейных, двенадцати грудных, пяти поясничных, пяти крестцовых и четырех или пяти хвостовых позвонков».
Машина остановилась; из подъезда двенадцатого номера уже бежал навстречу нам человек без шапки в накинутом на плечи пиджаке.
К счастью, порезы были не так уж значительны. Я наложил перевязки и позвонил диспетчеру по телефону, который находился тут же в квартире. Меня ждал вызов: где-то за Новоселовкой мальчик упал со второго этажа. Было десять минут восьмого.
— Хорошо, — сказал я диспетчеру, — я поеду куда угодно и буду ездить сколько позволит время, но не забудьте освободить меня без четверти восемь, чтобы я мог попасть в клинику без опоздания. Мне же нельзя опаздывать, понимаете?
Она понимала. Без четверти восемь я могу сдать дежурство, машину примет доктор Мартович.
В Новоселовке мы долго искали адрес, прыгая по ухабам между разбросанными строениями. Огромные лужи давали нам немало поводов для острот насчет штормов, бурь и смерчей, причем все эти стихии обрушивались на голову председателя городского совета. Но мы все-таки продвигались вперед и вперед. Потому что дом еще не был найден. Потому что где-то, в том доме, лежал ребенок, и я обязан был поскорее попасть туда со своими шприцами и вливаниями. Потому что я должен вырвать его из когтей смерти. И покончить со всем этим надо было без четверти восемь. Иначе я не освобожусь вовремя, поезд номер тридцать три прибудет без меня, и я не смогу встретить Катрю на перроне с букетом белых роз. «Хребет есть цепь гор, расположенных одна за другой…»
Наконец, после огромной лужи, — мы прозвали ее Эгейским морем, а Колю Сюркуфом, грозой морей, — мы увидели нужный нам номер дома.
Здесь нам пришлось задержаться. Переломов и сильных контузий не было, но я опасался нарушения во внутренних органах. Вызвав по телефону врача из поликлиники, я вырвался оттуда только в четверть девятого.
Сдав машину и карточки, я прибыл к себе в клинику в тот самый момент, когда профессор вытирал руки накрахмаленным полотенцем.
— А! — насмешливо приветствовал он меня. — А мы уж думали, что вы наконец опаздываете. — Часы как раз пробили половину девятого. — Но вы точны, как всегда. Почему вы без галстука?
Я схватился рукой за воротник. Торопясь на вызов диспетчера, я в самом деле забыл повязать галстук. Профессор нахмурился. Я поспешно запахнул халат и застегнул его под самым подбородком. Профессор не выносил ни малейшей небрежности. Сам он был всегда точен и подтянут.
— Каков номер моего домашнего телефона? — поинтересовался он у присутствующих.
Ассистенты, ординаторы, лекпомы и сестры хором назвали номер. Профессор взял трубку и набрал свой номер.
— Ирочка, это ты, моя дорогая?.. Нет, нет, не волнуйся, со мной ничего не случилось. Я только забыл галстук… Что ты говоришь? Ты сама мне его повязала? — Профессор пощупал у себя под воротником. Его галстук красовался на месте. — Это я и сам прекрасно помню, но мне нужны два. Ну как это ты не понимаешь: если я один потеряю, то в кармане у меня будет запасной. Ты пошли, будь добра, Дарочку, пусть она немедленно привезет. Что?.. Ах, какой? — Профессор исподлобья смерил меня с ног до головы. — Ну, для серого костюма. Что? Я — в синем? Ну, все равно. Какой-нибудь розовый или зеленый. Ну, не может быть, чтобы таких у меня не было. Вот, вот очень хорошо, пришли именно этот, — голубой в розовую крапинку. Будь здорова, моя детка.
Он положил трубку и сразу же пошел к выходу. Ассистенты, ординаторы, сестры двинулись толпой вслед за ним. Проходя мимо, профессор бросил сердито:
— Через десять минут он будет, ваш любимый, голубой в розовую крапинку. Будьте любезны, приведите себя в порядок и тогда присоединитесь к нам.
Красный от стыда, со слезами на глазах, я поплелся позади профессорской свиты, словно отверженный. Успею ли я заехать домой за букетом? Светлеет ли мой бульон? А тут еще этот голубой в розовую крапинку галстук! Это уже чересчур.
Через десять минут, повязав ужасный профессорский галстук, я нагнал обход во второй палате.
Должен сознаться, что улькусы, нефриты, диспепсии, колиты и гиперсекреции увлекали меня сегодня значительно меньше, чем обычно. Я внимательно слушал профессора, но содержание его речи плохо доходило до моего сознания. В каждой палате я тайком поглядывал на часы: для того, чтобы забежать домой или заехать в цветочный магазин, надо выйти из клиники не позже четверти одиннадцатого. А профессор как нарочно избрал сегодня именно меня объектом своих рассуждений.
— Посмотрите, — говорил он, присаживаясь на постель больного и обращаясь не столько ко мне, сколько к своему голубому в розовую крапинку галстуку, — интересный случай нечувствительности при пальпации! Рентген только вчера показал наличие глубокой язвы на пилорусе, анализы — тоже. Но вот я нажимаю на пилорус. Больно? — Больной отрицательно покачал головой. — Нажмите попробуйте вы. — Профессор отодвинулся, предлагая и мне прощупать желудочные ворота. — Вы видите? Ну, батенька, — хитро подмигнул он больному, — вам никогда не быть симулянтом. Интересно, очень интересно!
