Мы прорвались. Володя, наверстывая время, погнал на предельной скорости. Асфальт летел под шипящие, утробно екающие на выбоинах колеса.
— А презервативов действительно нет, — заметил Володя.
— В том-то и дело, — с тяжелым вздохом отозвался Александр Евграфович.
— Этим-то хоть вы занимаетесь? — большим пальцем показав назад, спросил я.
Володя хохотнул горько. Александр Евграфович, глядя прямо перед собой, долго молчал.
— Эх, Глеб Всеволодович, — сказал он безнадежно, — до всего просто руки не доходят… Что говорить! — Его голос затрепетал от скрытой боли. — Нам ведь даже фонды магнитной ленты заморозили! Можем отрабатывать только тех, к кому подключились когда-то, а захочешь сейчас внепланового «жучка» вколоть — изволь за свой счет…
— И куда все девается, — сказал Володя, не оборачиваясь.
Аккуратно притормозив, миновали заправочную станцию, под фасадным стеклом которой коробился ватман с крупно написанным от руки предупреждением: «Продажа бензина за деньги категорически запрещена!» — так что казалось, будто бензоколонка героически, изо всех своих отдельно взятых сил пытается силком ввести коммунизм, хотя на деле это был просто феодализм азиатского типа, с распределением согласно функциональным привилегиям.
Просвистели мимо поворота на бывшую центральную усадьбу колхоза «Красный луч», ныне сельхозкооператива «Права человека», выпускающего сувенирную картофельную ботву, по четвертаку стебель.
До самого Рощина больше не разговаривали.
СвиданиеЗдесь был рай. Дощатая пристройка утопала в свежей июньской зелени, утренний воздух благоухал; в тишине перезванивались вечные, нормально крылатые птицы. Киря стоял на цыпочках, положив подбородок на край переполненной бочки и держа в вытянутой руке еловую шишку, сосредоточенно водил ее по воде вправо-влево.
— Кирилл, — сказал я, — здравствуй.
Он обернулся ко мне.
— Шишка купается, — сообщил он так, будто мы расстались полчаса назад. Сначала я обмер, мне показалось, что он где-то упал совсем недавно и стесал кожу с лица. Но это был диатез. Вот тебе и свежий воздух.
— Замечательно, — сказал я, — шишке хорошо. А у тебя рукава мокрые.
— Рукава не мокрые, — серьезно возразил он.
— Ты чем-нибудь другим заняться не хочешь?
— Другим не хочешь.
Рукава были насквозь мокрые. Я закатал ему рукава. Номерков у него на руках еще не было, так что можно.
Жена сидела у газовой плиты нога на ногу, к двери спиной, и что-то читала. На плите булькало, из-под слегка сдвинутой крышки кастрюли курился парок. Газ шел еле-еле. А кран был открыт полностью. Баллон пора менять.
— Здравствуй, — сказал я. Жена обернулась. Будто мы расстались полчаса назад.
— Привет, — приветливо сказала она, не закрывая книгу. — Какими судьбами?
— Заехал проведать, — объяснил я, стараясь держаться очень прямо и как-то втянуть предательски раздувшие пиджак горбы на лопатках. — Друг подбросил… ненадолго. У него тут дела, он на машине. Через час обратно.
— Какие у тебя друзья появились, пока нас нет. С машинами. Мужчина или женщина?
Она подзагорела. Чуть-чуть. Но выглядела она страшно устало, просто-таки измочаленно. Под глазами темные круги, губы бледные…
— Мужчина, представь. Как вы тут? Не болеете?
— В пределах допусков, — ответила она. — Горло все время, особенно с утра. Тепленького попьешь — вроде проходит… А этот совсем не спит. И мне не дает, естественно… Ну как водится.
— Бедняга… Комары не заели?
— Начинают заедать. Хозяин говорит — это еще что, вот через недельку…
— Что читаешь?
Она закрыла книгу и пихнула ее куда-то в груду посуды на столе.
— Некогда мне тут читать. Стирка-готовка-прогулка, прогулка-стирка-готовка…
— Суп варишь?
— Третий день один пакет мусолим. — Она сунулась в ведерко за плитой и показала мне пустой пакет из-под супа «Новинка». — В лабазе — шаром кати. Сперва еще более-менее, а сейчас дачники наезжают экспоненциально… Ты ничего не привез?
— Нет. Как-то не догадался.
— Во! — Она постучала костяшками пальцев по столу, намекая, что я дубина. — В морозилке же курица лежит!
— Знаешь, даже не посмотрел.
— Привези. Просто хоть траву лопай…
— Кору с деревьев.
— Лебеду.
— А ты знаешь, как лебеда выглядит?
— У хозяйки спрошу.
— А как они фураж достают?
— Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь, сейчас у всех свои маленькие хитрости… Они уж пару раз мне подбрасывали. Тоже не очень жируют, знаешь…
Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.
— Шишка загорает, — сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.
— Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.
— Мамочка очень не устала.
— Мамочка очень устала, — убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки — бантиком; слушал смирно. — Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…
Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась — правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» — и лукаво косилась на меня; или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» — или: «Этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…
Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.
— Он стал чище говорить, — заметил я. — Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…
Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.
Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.
— Ты все-таки подзагорела немножко, — сказал я. — Сейчас хорошо видно.
— Посмотри, что тут у меня, — сказала она и приподняла левую грудь ладонью. — Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.
Я посмотрел:
— Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.
— Тьфу, пакость… Выдави.
— Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.
Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.
— Ладно, — сказала она, застегиваясь. — Ни о чем тебя попросить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтобы суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более ты на колесах.
— Попробую, — сказал я. — Во всяком случае, переговорю.
— Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования. — Она тяжело поднялась, шагнула к двери. — Не скучай.
— Постараюсь.
— Как ты сутулишься, — проходя мимо меня, заметила она. — Говорю тебе, говорю…
Я улыбнулся:
— Горбатого могила исправит.
Она фыркнула. Противно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке. Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.
— У! — сказал я.
Он засмеялся и ответил:
— У!
— Ы-ы! — сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:
— Дысь.
— Дысь, — ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок — словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» — диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали, — и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем. Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я скорее всего сижу с ним в последний раз, была непереносима; я старался не думать, не вспоминать и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.
