— У! — сказал я.
Он засмеялся и ответил:
— У!
— Ы-ы! — сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:
— Дысь.
— Дысь, — ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок — словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» — диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали, — и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем. Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я скорее всего сижу с ним в последний раз, была непереносима; я старался не думать, не вспоминать и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.
Вошла жена с пластиковым пакетом, тяжело опустилась на расхлябанный стул.
— Ох, — сказала она и, вдруг глянув на меня исподлобья, улыбнулась почти виновато. — Замоталась я тут совсем… Коленка болит. Вроде и не стукалась… Ладно. Во! Десяток картошек хозяева отвалили. Ублажить любимого чулувека.
— Ой, нет, я не буду, ешьте…
— Ну, как знаешь. — Она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. — Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.
— Хорошо.
— Как ты-то живешь? Нормально?
— Нормально, — ответил я. — Суечусь…
— Ничего стоящего опять не успел?
— Да нет…
— Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль. — Она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. — Мечта юности была — сдувать пылинки с гениального тебя.
— Ну… кое-что… Французы вот приезжа…
— Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?
— Не заправишь, — сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.
— Заправишь, — сказал я и встал.
Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Тихонько зудело в машине радио. «…Хорошо, что мы после этих бурных дебатов, высказав самые полярные точки зрения, пришли к выводу о необходимости осторожного, взвешенного, максимально продуманного подхода. Теперь надо определиться…» Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.
Я чувствовал себя последним идиотом.
— Ну как она? — осторожно спросил Александр Евграфович.
— Ничего, — ответил я.
— Мужественная женщина.
Володя, отшвырнув окурок подальше, поглядел на меня уважительно и полез на свое место.
— Тут вот какое дело, — промямлил я и выставил перед собою красный, чуть облупленный баллон. — Газ кончился, мне надо сперва баллон заправить. И вы знаете… раз уж мы ездим… все равно ведь: часом раньше, часом позже, мне горб не страшен. Курицу надо из города привезти, я в холодильнике забыл.
Руки Володи свалились с баранки.
Александр Евграфович затрудненно сглотнул:
— Вы… серьезно?
— Им лопать нечего! — заорал я, тряся баллоном.
— Да что она, курицу сама купить не может? — побагровев, гаркнул Александр Евграфович и нервно полез за сигаретами.
— Вы в здешний магазин заходили? На полках только искусственные цветы, кооперативные свечи да «Стрела» с «Беломором»!
— И за «Беломор» спасибо скажите, — пробормотал, раскуривая «Ротманс», Александр Евграфович. Руки у него тряслись от возмущения.
— Дайте сигарету.
Он спрятал пачку в карман. Цепко, с прищуром посмотрел на меня, выдохнул дым. Как когда-то.
— Слушайте, Пойманов. Вы помните, какие книги мы у вас изъяли?
Ума не приложу, как я не засветил ему баллоном. Наверное, очень устал.
— Помню, — сказал я. — «Континенты» с Гроссманом, Замятина, обоих Оруэллов «посевского» издания… «Слепящую тьму» в машинописи… Роя Медведева пару отрывков…
— Ведь замечательная литература! — выкрикнул Александр Евграфович, размахивая сигаретой прямо у меня перед носом. — Умная, честная! И вы тянулись к ней! Рисковали, сознательно рисковали — но тянулись, понимания вам хотелось, истины, высокого чего-то! Масштабного! Помню, привели вас — щенок, соплей перешибешь… видно, как поджилки трясутся, но — гордый! Нога на ногу, собой владеет — сто процентов, даже голос не дрожит. И на мордочке прямо написано: сейчас, дескать, меня пытать начнут! А завтра про меня «Голос Америки» на всю страну бабахнет — узник совести, последний гуманист в империи зла… Я вас уважал, клянусь! Так ведь и не сказали, откуда к вам попали эти произведения! Ужом крутились, а ни гугу. Я ведь собирался на вас представление писать, загремели бы вы, как оно водилось… да Архипов за вас просил. Такой, говорил, талантливый вьюнош, одумается еще. Но вы, извиняюсь, так одумались! Ведь все же у вас есть: талант, положение… книги — читай не хочу… Свободу вам дали, свободу! Вам бы сейчас, кровь из носу, пахать для страны! А в голове у вас что? «Курица, курица»! — гнусавым голосом передразнил он. — Смотреть тошно!
Он умолк и опять жадно затянулся. Я следил взглядом каждое движение его сигареты. Не знаю зачем. Наверное, оттого, что он не дал мне закурить.
— Вот что, Пойманов, — сказал он и кинул окурок себе под ноги. Взялся за ручку дверцы. — Идите вы к черту. Никто и нигде вас не сможет применить. Дохлый вы номер.
— Да почему же меня обязательно применять? Я ведь живой!
Володя, пользуясь тем, что шеф не видит, со значением посмотрел мне в глаза и постучал себя по лбу согнутым пальцем.
— Пока вы не доказали свою ценность для страны, — жестко сказал Александр Евграфович, — живой вы или не живой есть ваше личное дело. Сначала подвиг, а уж потом, если руководство изыщет резервы или сочтет целесообразным у кого-либо изъять, — курица. А вам все наоборот хочется: сначала курица, а уж потом, если ваша левая нога захочет, — подвиг. Так держава не устоит. На всех вас кур нет у нас. И не должно быть.
Что-то удивительно родное, удивительно домашнее было в этих словах…
«Сегодня папочка честно заслужил этот кусочек мяса». Как одинаковы те, кто не любит, но использует. Презирает, но нуждается. Замордован и обессердечен настолько, что не может не стремиться паразитировать.
Некогда я твердил себе изо дня в день: мы навсегда в ответе за тех, кого приручили. От этих слов, пронзивших меня еще в детстве, бодрей бегалось. Но в реальной жизни оказалось иначе: мы навсегда в ответе за тех, кто приручил нас. Им на нас плевать… а мы за них переживаем. Не голодно ли им? Не устали ли они, не нужна ли им помощь? А они, когда в нас проходит нужда, безболезненно посылают нас подальше — и от души обижаются, если мы исчезаем не мгновенно. Безвольные дураки мы, с рабьей и рыбьей кровью? Или на нас мир стоит? Сколько нас осталось?
— А вас не беспокоит, Александр Евграфович, что вместо подвигов все просто либо прут, что могут, либо друг у друга рвут?
Его глаза сузились, как в момент прицеливания.
— Отрегулируем, — убежденно сказал он. Презрительно, как на недоумка, посмотрел на меня. — Понимаю, Пойманов, на что вы намекаете. Но спекуляция не так опасна, как перепроизводство. Пусть воруют, пусть перепродают по двадцать раз то, что уже сделано, — лишь бы сами не делали ничего.
— Скажите, — я оглядел «Волгу», шофера, исступленно делавшего мне предупредительные знаки, окурок, породисто отсверкивающий золотым ободком, — вы сами совершили много подвигов?
Он пожал плечами и ответил без рисовки:
— Вся моя работа — подвиг…
— Понятно, — сказал я.
— Что вам понятно? — Он опять вспылил. — Ничего вам не понятно! У меня пятый день бачок в сортире хлещет! Все трубы сгнили… А сантехник, зар-раза, радио не слушает даже нашего, газет не читает, книг со школы в руках не держал… Пьянствует водку и ни хрена не делает. Ничем его не пугнешь… — Загружаясь в машину, он хрипло, протяжно вздохнул: — Житуха наша скотская… В Управление, — велел он совсем иным, железным голосом и беспощадно захлопнул дверь.
И тут я понял, что произошло. У меня что-то словно взорвалось внутри. Я побежал за ними. Бежать не было сил, по бедру бил баллон, и горбы под пиджаком тряслись, как у верблюда на скаку.
