И тут я понял, что произошло. У меня что-то словно взорвалось внутри. Я побежал за ними. Бежать не было сил, по бедру бил баллон, и горбы под пиджаком тряслись, как у верблюда на скаку.
— Стойте! — крикнул я. — Ну стойте же! Я никуда не хочу!.. Они же пропадут без меня, пропадут… Не надо курицу, только газ наберем!.. ВЫЛЕЧИТЕ МЕНЯ!!!
Раскачиваясь и скрежеща рессорами на песчаных ухабах проселка, государство уехало от меня. Само. Осела пыль. Задыхаясь, я остановился.
Цвела сирень. И вокруг беседки цвела сирень. «О!» — говорил я. «О!» — отвечало эхо из чаши потолка. «Ого!» — отвечала жена и прятала счастливое лицо в благоуханных кистях…
Распрямиться. Немедленно распрямиться. До города километров шестьдесят, за полтора дня дойду. И полтора назад. В общем, успеваю. Вот только курица на обратном пути может прокиснуть, а весь холодильник мне не донести. Тьфу ты, господи, да если б и донес — включить-то его по дороге куда? Ну, скиснет так скиснет. Я ее пожарю перед выходом.
Да, ведь еще баллон. Телефон снимут. Сегодня мне никак до Синопской не добраться, снимут, сволочи, телефон. Как же они будут? «Неотложку», скажем, вызвать…
Обязательно снять с книжки все деньги. Часть оставить дома, а часть принести сюда.
Привести в порядок все черновики. Вдруг когда-нибудь пригодятся.
Интересно, на какую высоту меня поднимет? Хорошо бы повыше, в стратосферу, там бы я задохнулся…
Не забыть талон на билеты.
Июль 1989, Ленинград
Все правильно. Именно июль, и именно 89-го.
Борис Натанович, прочитав «Не успеть» в рукописи, задумчиво сказал: «Это первая по-настоящему перестроечная фантастика, которую я встречаю».
А уже в декабре повесть была опубликована в журнале «Нева». Это первая (и пока единственная) моя вещь, которая пошла, что называется, с колес (спасибо Борису Николаевичу Никольскому и Самуилу Ароновичу Лурье). Она даже вызвала, что для фантастики крайне редко, отклики в общелитературной прессе — как водится, самые противоположные. Ортодоксы крыли ее на чем свет стоит за подрыв всех устоев; демократы сдержанно, настороженно похваливали (не из нашей тусовки какой-то приблудился — одобрить надо, но ни в коем случае в свои не принимать, приближаться не дозволять и не давать никаких авансов на будущее, мало ли что еще отколет эта темная лошадка). При этом, как правило, ставили в ряд с кабаковским «Невозвращенцем»; «Невозвращенец», разумеется, этот ряд открывал, а за ним шли прочие, в частности, я.
И никто не обратил внимания (не хотел, не умел, не рассчитывал на гонорар) на принципиальную разницу. И до сих пор не обратил. У Кабакова все беды жизни нашей — от КГБ и, шире, от государства, на самом деле всего-то пытающегося хоть как-то осуществлять свои (в общем-то неотменяемые) функции. Любой хаос и любой беспредел лучше государственных структур. Ничего государство не умеет, кроме путчей, и нечего от него ждать, кроме фашизма, поэтому порядочный человек никогда и ни при каких обстоятельствах не может с ним иметь ничего общего. Собственно, только по этому критерию порядочный человек и может быть определен — как бы он ни куролесил, если он ненавидит свое государство и не согласен с ним сотрудничать ни при каких обстоятельствах (при этом, разумеется, беря от него все, что можно), то — о! Эссе хомо. Если не ненавидит — подлец, приспособленец, сталинист.
А у меня все зло, равно как и все добро — от просто людей. Разных и занимающих разные должности в разных местах и структурах. Не так важно, в каких именно. Первично, какие они люди.
И потому мне и по сей день не стыдно за «Не успеть».
Я отнюдь не утверждаю, что, мол, я прав, а Кабаков не прав. По большому-то счету — правы оба. По большому счету в нашей теплой компании не хватает еще третьего — чтобы сочувственно описал те же коллизии с точки зрения государства. О том, что все его беды — от населяющих его людей. Оно, мол, бедненькое, денно и нощно из сил выбивается, чтобы обеспечить им какой-никакой порядок и достаток (себя при том не забывая, разумеется; а как иначе? — оно о себе не позаботится — так и никто о нем не позаботится, граждане лишь шарахаются, презирают, нос воротят, но при том требуют, требуют, требуют) — и хоть бы слово благодарности, хоть бы изредка кто-то подставил в тяжелую минуту государству плечо… Нет, разве только ножку подставят, подтолкнут при потере равновесия… Ни лаской, ни таской, мол, ни черта от них не добьешься…
В такой позиции тоже есть своя правда.
Правильно демократы не дали мне авансов. Я не оправдал бы их высокого доверия.
Прощание славянки с мечтой
Светлой памяти Ивана Антоновича ЕФРЕМОВА, верившего в возможность качественно нового будущего.
Траурный марш в двух частях
Тибетский опыт
в условиях реального коммунизма
Установка Кора Юлла находилась на вершине плоской горы, всего в километре от Тибетской обсерватории Совета Звездоплавания. Высота в четыре тысячи метров не позволяла существовать здесь любой растительности, кроме привезенных из Чернобыля черновато-зеленых безлистных деревьев с загнутыми внутрь, к верхушке, ветвями. Светло-желтая трава клонилась под ветром в долине, а эти обладающие железной упругостью пришельцы чужого мира стояли совершенно неподвижно.
Неподалеку от девятиметрового памятника Ленину, с изумительной дерзостью воздвигнутого на этой высоте еще в последние годы Эры Разобщенного Мира и до сих пор снабженного скрытыми хромкатоптрическими инверторами, фиксировавшими и отождествлявшими любого, кто хотел бы надругаться над древней тибетской святыней, возвышалась стальная трубчатая башня, поддерживавшая две ажурные дуги. На них, открытая в небо наклонной параболой, сверкала огромная спираль сверхдефицитной бериллиевой бронзы. Рен Боз, скребя пальцами в лохматой голове, с удовлетворением разглядывал изменения в прежней установке. Сооружение было собрано в невероятно короткий срок силами добровольцев-энтузиастов из числа приписанного к АХЧ Академии Пределов Знания спецконтингента, на свой страх и риск переброшенных сюда самим Реном Бозом. Энтузиасты, естественно ожидавшие в награду зрелище великого опыта, облюбовали для своих палаток пологий склон к северу от обсерватории, и теперь привольно катящийся с ледников Джомолунгмы вечерний ветер доносил до ученых едва слышные, но отчетливые в великом молчании гор собачий лай, переливы гармоники и голоса, нестройно, но задорно выводящие чеканные строфы древней песни: «Эх ты, Зоя! Зачем давала стоя начальнику конвоя?..»
Мвен Мас, в чьих руках находились все связи космоса, сидел на холодном камне напротив физика и пытался бездумным, забористым разговором отвлечь смертельно уставшего гения от напряженных, но уже тщетных, по кругу идущих раздумий о близящемся эксперименте.
— А вы знаете, что у председателя Мирового Совета под носом шишка? — закончил он очередную историю, готовый поддержать смех при малейшем признаке веселости у Рена Боза, но тот, не в силах ни на миг переключиться, даже не улыбнулся.
— Высшее напряжение тяготения в звезде Э, — проговорил Рен Боз, как бы не слыша друга, — при дальнейшей эволюции светила ведет к сильнейшему разогреву. У него уже нет красной части спектра — несмотря на мощность гравитационного поля, волны лучей не удлиняются, а укорачиваются. Все более мощными становятся кванты, наконец преодолевается переход нуль-поле и получается зона антипространства — вторая сторона движения материи, неизвестная у нас на Земле из-за ничтожности наших масштабов.
Из зоны энтузиастов донеслись отрывистые команды и металлическое клацанье, свидетельствовавшее о начале смены караула.
— Сегодня мы создадим эту зону здесь, на Земле, — вдохновенно проговорил Мвен Мас и успокаивающе положил руку на острое, худое колено Рена Боза. — На раскрытых сыновних ладонях мы поднесем человечеству взлелеянный нами втайне подарок. Мы шагнем в будущее, Рен. Я не люблю громких слов, но начнется воистину новая эра. Великое братство Кольца, братство десятков разумных рас, отделенных друг от друга пучинами космоса, обретет плоть и кровь.
Рен Боз вскочил:
— Я отдохнул. Можно начинать!
Сердце Мвена Маса забилось, волнение сдавило горло. Африканец глубоко и прерывисто вздохнул. Рен Боз остался спокойным, только лихорадочный блеск его глаз выдавал необычайную концентрацию мысли и воли.
— Вектор инвертора вы ориентировали на Эпсилон Тукана, как и собирались, Мвен? — просто спросил он, словно речь шла о чем-то обыденном.
— Да, — так же просто ответил Мвен Мас.
— Лучшим из онанизонных звездолетов понадобилось бы около восемнадцати тысяч лет, — задумчиво сказал Рен Боз, — чтобы достичь планеты, расстояние до которой мы сегодня просто отменим… Грандиозный скачок. Хоть бы удалось!
