На похороны съѣхалось много родныхъ. Его отпѣвали въ верхней церкви, гдѣ отецъ столько лѣтъ состоялъ старостой; похоронили его въ церковной оградѣ.
Жизнь человѣческая никогда не остается неизмѣнной — въ ней безпрерывно проиходитъ чередованіе горя съ радостью. Не прошло и года послѣ описанной скорби, какъ въ томъ же головкинскомъ домѣ случилось иное событіе — давно жданное, ниспосланное Божеской благодатью и встрѣченное общей великой радостью: 7 іюня родился у насъ сынъ, котораго мы долгіе годы ждали, и, наконецъ, вымолили его у Господа Бога , черезъ молитвенное предстательство преподобнаго великаго Саровскаго старца Серафима, котораго мы въ нашей семьѣ глубоко и свято почитали.
Начиная съ лѣта 1906 года, я ежегодно, несмотря на осложнившуюся мою дѣловую жизнь, нѣсколько дней въ году проводилъ въ Саровской обители, отдаваясь тихой уединенной молитвѣ въ исключительно благопріятной для меня обстановкѣ. Тамъ я говѣлъ, и тамъ же, съ Божьей помощью, запасался свѣжими силами для несенія тяжелыхъ и отвѣтственныхъ моихъ служебныхъ обязанностей.
Всѣ наши дѣтки появлялись на свѣтъ Божій въ моемъ присутствіи; исключеніемъ оказалось рожденіе сына Александра. Приблизительно за недѣлю до этого событія, послѣ объявленной дополнительной мобилизаціи т. н. „стариковъ” (прежнихъ годовъ призывныхъ), въ г. Ставрополѣ стало скапливаться множество бородатыхъ запасныхъ для провѣрокъ и переосвидѣтельствованія.
Я не имѣлъ въ виду уѣзжать изъ Головкина и оставлять жену наканунѣ ожидаемыхъ родовъ, но числа 2-го или 3-го іюня я вдругъ получилъ телеграмму за подписью моего добраго друга и сослуживца С. А. Сосновскаго, въ которой онъ срочно вызывалъ меня въ Ставрополь, чтобы успокоить волненія среди запасныхъ. Вялый и болѣзненный Воинскій Начальникъ справиться не смогъ, и дѣло стало принимать серьезный оборотъ.
Благословивъ Анюту, я, скрѣпя сердце, покинулъ Головкино и ночь спустя очутился въ Ставрополѣ, сплошь забитомъ вызваннымъ народомъ и многочисленными семьями, понаѣхавшими со всего уѣзда провожать запасныхъ „стариковъ. Настроеніе было очень нервное. По ночамъ слышались на улицахъ и площадяхъ — рыданья, вопли, бабьи причитанія.
Жилъ въ то время въ Ставрополѣ крупный арендаторъ волжскихъ рыбныхъ ловель, Черкасовъ, высокій, представительный, полный мужчина, что называется „кровь съ молокомъ”. Черкасовъ явился въ Присутствіе и предъявилъ удостовѣреніе отъ извѣстнаго казанскаго профессора, что у него ожирѣніе сердца.
Пошелъ въ народѣ слухъ, что такого здоровяка, какъ Черкасовъ, „господа собираются освободить отъ призыва.
Это объясняли его пріятельскими отношеніями съ уѣзднымъ начальствомъ. Слухи эти среди съѣхавшихся въ Ставрополь призывныхъ порождали озлобленіе, доходившее до открытыхъ, дерзкихъ, со стороны призывныхъ стариковъ и ихъ бабъ, выпадовъ по адресу членовъ Воинскаго Присутствія. Шелъ упорный разговоръ, что будь самъ Наумовъ въ городѣ, онъ поблажки Черкасову не далъ бы, повелъ бы дѣло по справедливости.
Пріѣхавъ въ городъ, я къ себѣ со стороны всего пришлаго люда встрѣтилъ самое доброе и довѣрчивое отношеніе. Прежде, чѣмъ рѣшать что-либо, я обратился къ почтенному ставропольскому земскому врачу И. Г. Хлѣбникову, въ вѣрность діагноза котораго, а также и въ общеизвѣстную честность, я твердо вѣрилъ. Послѣ произведеннаго имъ обстоятельнаго освидѣтельствованія оказалось, что, несмотря на свою цветущую внѣшность, Черкасовъ дѣйствительно страдалъ сильнымъ ожирѣніемъ и расширеніемъ сердца. Я собралъ Присутствіе и просилъ Хлебникова, чье имя въ народѣ говорило само за себя, участвовать въ качествѣ врача при публичномъ освидѣтельствованіи Черкасова. Въ результатѣ я провозгласилъ: „негоденъ”. Пользуясь присутствіемъ въ залѣ засѣданія ожидавшихъ своихъ очередей призывныхъ, я раъяснилъ сущность сердечной болѣзни Черкасова, сославшись на діагнозъ Хлѣбникова и на законъ, освобождавшій подобныхъ больныхъ отъ военной службы. Освобожденіе Черкасова прошло благополучно, народъ намъ повѣрилъ, и я спокойно продолжалъ свое дѣло.
8-го іюня я смогъ пуститься въ обратный путь къ себѣ въ Головкино. Подъѣзжаю къ нашему дому, а изъ параднаго крыльца выходитъ въ бѣломъ капотѣ вся сіяющая и радостная моя мать... Вбѣгаю по большимъ каменнымъ плитамъ къ ней, обнимаю и слышу маминъ счастливый голосъ: „Поздравляю, дорогой Саша, съ наслѣдникомъ”... Я такъ и опѣшилъ отъ этой вѣсти, глубоко и радостно меня взволновавшей.
Наконецъ-то около меня будетъ жить существо, которому я смогу передать со временемъ свое кровное, родовое, многими трудами и заботами сохраненное и обработанное Головкино, — оставить изстари Наумовское имущество тому же Наумову... Сладкія мечты, нынѣ, по велѣнію злой мачехи-судьбы, не сбывшіяся.
Крестины сына Александра прошли въ исключительно торжественныхъ и радостныхъ условіяхъ. Не только вся родня, друзья, сосѣди, наши служащіе, но и головкинскіе крестьяне приняли участіе въ общемъ веселіи, искренно привѣтствуя рожденіе „наслѣдника”. Яицкіе мои односельчане устроили вечеромъ въ день крестинъ своеобразную деревенскую иллюминацію: вдоль рѣки и озера Яикъ зажжены были факелы и цѣлыя бочки со смолой. На луговой сторонѣ пылали громадные костры, вокругъ которыхъ сельская молодежь распѣвала хороводныя пѣсни, трынкали балалайки, переливались гармошки, и при праздничномъ костровомъ освѣщеніи всѣ рѣзвились, плясали, кружились. Подъ вечеръ, мы, большой компаніей, на устланной коврами лодкѣ, т. н. „дощаникѣ”, подъѣзжали къ веселящейся крестьянской молодежи, которая привѣтствовала насъ пѣснями, „величая” хозяевъ и новаго наслѣдника. Въ отвѣтъ на ихъ „величаніе”, я, по заведенному обычаю, выставилъ вина. Крестинное празднованіе и общее веселье продолжалось безъ умолка до глубокой ночи.
Какъ далекій сонъ вспоминается мнѣ все это теперь, хотя все это происходило въ дѣйствительности!
58
Мнѣ предстоитъ перейти къ изложенію воспоминаній, связанныхъ съ эпохой 19-ти мѣсячной нашей Японской войны, вызвавшей въ силу своихъ фатальныхъ неудачъ опасное революціонное движеніе (1905-1906 г. г.), въ которомъ и мнѣ, волею судебъ, пришлось принимать тяжелое боевое участіе, въ качествѣ защитника государственнаго порядка. Но прежде чѣмъ начать говорить объ этихъ сложныхъ и тревожныхъ временахъ, хотѣлось бы еще разъ напослѣдокъ оглянуться и вспомнить нѣкоторыя картины изъ моей прошлой привольной головкинской жизни, когда она текла въ нормальныхъ условіяхъ, и я могъ почти круглый годъ проживать въ своихъ родныхъ мѣстахъ.
Лишенный нынѣ своего родного угла, проживая на положеніи бѣженца гдѣ-то у синя моря въ пресловутомъ Котъ д’Азюръ, попробую на время закрыть глаза и забыть пальмы, зрѣющіе апельсины, цвѣтущія мимозы и вѣчнозеленыя оливки, и мысленно перенестись за многія тысячи верстъ, въ дорогое для меня Головкино.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
