Хаос усиливался. Сразу же после того, как был подписан «мясницкий» указ, с королем случился очередной приступ. Что касается дофина Людовика, который после неудавшейся попытки бунта против своего родственника теоретически становился регентом, то он вообще отказался вмешиваться во что бы то ни было. Дофин погрузился в беспробудное пьянство, обжорство и увеселения. Ночи напролет он проводил на балах, а днем отсыпался после очередной попойки. Герцог Беррийский тоже не обладал реальной властью. Он фактически был узником собственного Нельского дворца. Однажды ночью банда мятежников разбила окна особняка, а он решил, что это пришли его убивать.
На площади перед собором жестокость достигла невероятных пределов. Пьесы, которые теперь показывали на подмостках, были отнюдь не просто развлекательными. На сцену вытаскивали несчастного арманьяка, которого можно было опознать по белой ленте. Ему связывали за спиной руки. Потом появлялся актер, изображающий бургундца, с андреевским крестом, вооруженный топором или ножом. Он изощренно оскорблял своего соперника, вызывая неизменный смех публики. Хохот только усиливался, когда несчастный арманьяк принимался кричать от страха или умолять о пощаде. В финале «пьесы», вдоволь натешившись, бургундец разбивал арманьяку голову топором или вонзал нож ему прямо в сердце.
По площади собора Парижской Богоматери потоком текли бурые реки крови и вина. Потому что пьянствовали все больше и больше. Герцог Бургундский уже не поставлял бочки в дома квартального, зато к услугам мятежников были винные погреба разграбленных домов богатых буржуа. В воздухе висел тошнотворный запах скверного дешевого пойла, смешанный с запахом свежепролитой крови.
Мишалетта и ее приятельницы развлекались самым ужасным образом. Высказанные в лихой песенке намерения они решили исполнить буквально и оскопляли арманьяков, живых и мертвых. Отрезанные члены они вешали себе на шею наподобие ожерелья или привязывали к поясу.
Все это невероятно возбуждало их любовный пыл, и они неистово совокуплялись с приятелями, а порой и между собой. Статуи святых на фасаде собора оказались свидетелями чудовищных сцен разврата и кровавых мученических смертей, достойных времен первых христиан.
Сидя на третьем этаже дома Вивре, Луи с отвращением ловил отголоски ужасных криков и вдыхал тошнотворные запахи, доносившиеся с площади. Подумать только, ведь он считается начальником этих монстров! Он чувствовал, что у него самого руки по локоть в крови! Луи думал об отце, о своем сыне, и порой его охватывало непреодолимое желание все бросить, вскочить на лошадь и помчаться к ним.
Но он тут же осаживал себя: он не имеет на это права. Он обязан исполнить предназначенную ему роль до конца.
Луи заставлял себя успокоиться и, рассуждая по возможности здраво, правильно оценивать ситуацию. Адам Безотцовщина по-прежнему находился между жизнью и смертью. К великому сожалению, он не умер, но все еще оставался абсолютно беспомощным, а для Луи это было очень важно, потому что он понимал: как раз сейчас для него самого настало время действовать.
Из-за всех этих бесчинств у большинства парижан «мясницкий» террор вызывал отвращение. Настанет момент, когда придется организовать контрдвижение и возглавить его. На короля рассчитывать нечего, его сознание оставалось замутненным; дофин был всего-навсего марионеткой; Изабо Баварская казалась существом нерешительным и слабым. Единственным человеком, способным встать во главе движения, оказывался герцог Беррийский.
А герцог Беррийский между тем не выходил из Нельского дворца, и жизнь его подвергалась опасности. Необходимо было доставить его в безопасное место. А разве можно отыскать место безопаснее, чем то, что предложил теолог Жерсон, — собор Парижской Богоматери? Луи де Вивре выждал некоторое время и решился, наконец, отправиться спасать Жана Беррийского.
В одиннадцать вечера он вышел из дома. Когда Луи оказался на площади, его приветствовали радостные пьяные выкрики: «Да здравствует квартальный старшина!» Взяв под мышку плащ, человек-птица отправился в путь.
Пожалуй, Луи был единственным, кто мог ночью прогуливаться по улицам Парижа, оставаясь в полной безопасности. Кто решился бы напасть на старшину квартала собора Парижской Богоматери, почти столь же знаменитого, как и сам Башка? Кто осмелился бы атаковать фигляра, чьи птичьи лапы и клювастая голова стали уже легендарными?
Луи перешел на левый берег и зашагал по набережной по направлению к Нельскому дворцу. Тогда он снял маску и до самых глаз укутался плащом, потому что квартальный старшина не должен входить в дом герцога Беррийского: это означало бы выдать себя. Момент действительно был опасный, но, к счастью, на улице было очень темно и, главное, совсем безлюдно.
Проникнуть в Нельский дворец через одно из разбитых окон первого этажа оказалось делом весьма простым. Огромное помещение оказалось совершенно пустым. Луи направился было к лестнице, но услышал какой-то шум. Вооруженный слуга с факелом в руке преградил ему путь.
— Сюда нельзя!
В голосе слуги звучал неприкрытый страх, но было также очевидно, что храбрый человек готов защищать своего господина даже ценой собственной жизни.
Луи спокойно произнес:
— Я не желаю никакого зла монсеньору герцогу. Напротив, я пришел, чтобы спасти его. Посмотрите, я один.
Слуга недоверчивым взглядом окинул помещение: оно и в самом деле было пустым.
Луи между тем продолжал:
— Я Луи де Вивре, в прошлом советник монсеньора герцога Орлеанского. Твой господин знает меня. Сообщи ему мое имя.
Слуга исчез, но довольно скоро вернулся и велел следовать за ним. Луи оказался в комнате герцога Беррийского. Старик сидел в окружении нескольких солдат. На нем была длинная ночная рубашка. Взяв факел, он приблизил его к лицу своего нежданного гостя.
— В самом деле! Луи де Вивре!
Герцог попросил солдат удалиться и, когда они остались одни, спросил:
— Что вам угодно?
— Я уже сказал вашему слуге: спасти вас. Я могу провести вас в собор Парижской Богоматери. Там вы будете в безопасности.
Грустная улыбка появилась на лице, обрамленном седыми волосами.
— Простите, друг мой, но как вы сможете защитить меня в одиночку?
Вместо ответа Луи скинул плащ и нацепил свою птичью маску. Герцог Беррийский не смог удержаться от вскрика:
— Старшина квартала собора Парижской Богоматери!
— Да, монсеньор. Вот уже много месяцев я играю эту гнусную роль в ожидании подходящей минуты. Оденьтесь как можно скромнее и накройтесь моим плащом, чтобы вас не узнали.
Переодеваясь, герцог Беррийский рассказывал:
