«Чувствую себя прекрасно. Этот крайний юг действует на меня удивительно. М.б., дело в том, что нет здесь нашей нервотрепки?»
Планирует вернуться 13-го, но ему там настолько хорошо, что он задерживается ещё на две недели. Без всякой видимой необходимости. Впору просить политического убежища в Таджикистане. Только ведь не поймут: он же не от власти бежит, она и в Душанбе советская — он от Мироздания прячется. Но сколько веревочке ни виться…
Конечно, БН не пишет ему о своих проблемах — разве о таком пишут? — но некая тревога ощущается даже через тысячи километров, или просто совесть больная просыпается: сколько можно отлынивать от главного дела своего? Пора и честь знать.
В Москве АН ещё будет некоторое время делать вид, что никакая такая повесть над ним не висит. Впрочем, вот что он пишет в Душанбе Леониду Пащенко 30 мая:
«Вернулся в Москву и, прежде всего, раздал долги. Теперь у меня их осталось рублей триста, и я поистине вздохнул с облегчением. Всё-таки триста, а не полторы тысячи. Сейчас опять сажусь заниматься денежными пустяками. В Ленинград съездить и поработать по-настоящему по домашним обстоятельствам не удалось. Придётся ждать для этого июля. Подождем, не впервой».
Помнит, что пора. Но… не едет. Какие-то у него там обстоятельства. И всё-таки июля не дождется — в Питер приедет 24 июня. И тут уже БН начнет вроде как Ваньку валять. Разговор пойдёт о чем угодно, только не о «Миллиарде». И, наконец, АН поймет: брат его просто напуган, напуган до такой степени, что признаться страшно…
Пока он там жевал восточные сладости и запивал их молодым вином, БН отыскал в старом красном томике японской поэзии 1954 года издания идеальный эпиграф к повести, может быть даже и не эпиграф, но суть её, квинтэссенцию — вот эти просто волшебные строки Ёсано Акико, — и с удивительным изяществом подредактировал перевод самой Веры Николаевны Марковой:
Сказали мне, что эта дорогаМеня приведёт к океану смерти,И я с полпути повернул обратно.С тех пор всё тянутся передо мноюКривые, глухие, окольные тропы…
Не только поменял женский род на мужской — это само собой, но и нашёл «обратно» вместо «вспять» и «передо» вместо «предо».
Ну, знаете, за такую находку Мироздание по головке не погладит. Оно и ударило наотмашь. Неожиданно, больно, подло.
22 апреля (символично — в день рождения Ильича) арестовали Мишу Хейфеца. Близкого друга. Попался он на «распространении» статьи собственного сочинения «Иосиф Бродский и наше поколение». Распространение заключалось в том, что он давал читать написанное хорошим знакомым, один из которых оказался не очень хорошим и заложил Хейфеца. А для состава преступления хватило бы и просто имени опального, изгнанного поэта в названии статьи. Но написана не просто статья — написан по существу манифест целого поколения — поколения несогласных. И написан блестяще. Система таких вещей не прощала. Одно лишь начало чего стоило:
«Взаимное непонимание людей двух миров, раскинувшихся по разные стороны „железного занавеса“, — одна из самых увлекательных проблем для будущего социального психолога.
Даже наиболее эрудированные западные политики и советологи, когда берутся судить о советских делах, выглядят в нашей стране наивными людьми, обладающими поразительно интересной информацией, но в то же время неспособными правильно почувствовать суть элементарных для советского жителя проблем».
А ещё там были такие, например, обидные для чекистов пассажи:
«…Бродский был слишком мелкой сошкой, чтоб на него обязательно тратили умственную энергию те немногие деятели ГБ, которые мыслят, составляя следственную игру».
И всех, включая самого БНа и Аду, таскали в Большой дом как свидетелей, как людей читавших этот непотребный для советского гражданина текст. Или как подозреваемых. В Советском Союзе это была очень зыбкая грань. А между подозреваемым и обвиняемым порою и вовсе никакой грани не было… И навалилась сразу такая мешанина чувств: и Мишку жалко, и себя жалко, и зло берёт, и ярость захлестывает, и хочется пойти одному за всех — на смерть, на подвиг, и хочется грудью лечь на амбразуру… и заснуть, и чтобы никто не трогал больше, и ну их всех к чёрту, в конце концов, всё уже случилось, тем — не помочь, а этим — необходимо, и, если до конца честно, то у него есть жена и сын, и мама, и это намного важнее всего остального, да, да, да!.. Или на самом-то деле всего сильнее страх? Древний как мир, обыкновенный страх, тёмный, липкий и дурно пахнущий…
Буквально на следующий день после приезда АНа его и вызвали в очередной раз туда.
В рабочем дневнике есть запись:
«Б. был в ГБ».
Стихотворная строчка. Посильнее «Фауста» Гёте и танки Ёсано Акико. Какая уж там работа после таких испытаний!
В течение трех дней они обсуждают нечто очень отстранённое, нечто предельно далёкое от главных проблем. Эскапизм. В чистом виде.
Пока были не вместе, они оба, не сговариваясь, занимались практически одним и тем же — писали сказки. Для детей. То есть занимались тем, чего никогда не умели. Для отвода глаз. Страусиная политика. Но… что выросло, то выросло. У АНа условия были идеальные, поэтому он свою сказку, состряпанную из мультфильма и уже обдуманную вдвоём, закончил целиком и даже успел в редакцию отдать, прямо там, по месту написания — и со дня на день ждал седьмого номера журнала «Памир». А там и гонорар за это благородное дело полагался. БН свою сказку пока только придумал и так, немного текста набросал чернового, поэтому теперь решил припахать АНа для преобразования этой болванки неотёсанной в заявку на сценарий. Почему-то они решили, что это должен быть полнометражный телефильм. И за три дня, невзирая на все бесчинства КГБ, сотворили вполне внятную бумагу для телевидения.
Потом АН уехал. Ясно было, что БНа уже не посадят — так, страху натерпелся и хватит с него. А подробности… Наверно, и правда не стоило старшему влезать в подробности той истории. Меньше знаешь — крепче спишь. Это не пошлая житейская мудрость — это истинная правда. От расползания информации подобного рода риск возрастал для каждого, а это было никому не нужно.
Аркадий уехал. Борис остался переживать свои проблемы.
Если б не было так тяжело в тот момент, может, и не получилась бы повесть такой… Какой она получилась. Не повесть, а крик отчаяния, не слова, а нервы оголенные.
Грех благодарить тех, кто всё это устроил, но факт остаётся фактом — без них, родимых, это была бы и вправду повесть о том, как ад и рай тормозят развитие доблестной советской науки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
