кто многое на свете перевидал. Недаром говорят: «Белград — малый Цариград. Белград — ключ от Востока!» Ты побродил малость по свету и, хоть в наших краях впервые, все-таки, как говорится, людей повидал! Мир — это школа, мой Брне, большая школа! Посему старайся, покуда молод, вырваться еще куда-нибудь из нашей тесноты!
— Э, я дал себе слово!
— Это больше, чем книги, и твои духовные глаза будут видеть дальше!.. Почему обычно говорят «духовное око», а не «духовные очи»? Неужто все мы кривы внутри?
— Ну тебя с твоими мудрствованиями! Вечно ты так, никогда не разберешь, когда шутишь, а когда говоришь всерьез!
Начал накрапывать дождь, и мы поспешили обратно. Время близилось к полдню. Людские толпы разбегались от дождя. Только теперь мы унеслись мыслями из родных краев. Больше всего Брне интересовался одеждой наших влахов, крестьян из Шумадии, Старой Сербии, Срема. Я рассказывал ему об особенностях различных наших краев, а он радовался, находя что-нибудь общее с приходами святого Франциска. Извозчик спросил, где ему остановиться; я спросил об этом своего земляка.
— А в самом деле, ведь я тебе не сказал, что поселился в «России»! — сказал он.
— Гони к «России»! — крикнул я. — Кто же тебя направил в эту гостиницу?
— Сам дьявол! Как ты уже слышал, я выехал из Топуска вчера утром и сюда прибыл к вечеру. В вагонах — битком. На вокзале мгновенно расхватали извозчиков. Не знаю, куда податься, что делать; пристал ко мне какой-то молодец, говорит, что за динар найдет мне ночлег и отнесет баул. Согласился я. Шли мы, поднимались, спускались, сворачивали, наверное, не менее часа, и я все поглядываю в страхе, как бы мой мазурик не шмыгнул за угол в темноту! Наконец приводит он меня к большому четырехэтажному зданию и говорит: «Вот это и есть отель «Россия»! Ежели не найдется койки, поищем где-нибудь в другом месте!» В вестибюле народ, в коридорах давка — никого не найдешь, никого не дозовешься; наконец откликнулась какая-то женщина: «Есть, говорит, еще только одна койка. Пять динаров! Платить сразу!» Парень прошептал: «Берите, господин, другую и за дукат не найдете!» Почем я знаю? Заплатил! Понес он впереди меня вещи в номер. Номерок небольшой, а в нем ни больше, ни меньше, как пять коек! На четырех — вещи, на пятую, в углу, положил он мой баул. Протягиваю парню динар, а он качает головой. «Это динар, господин, а мы договорились за два, да и на чай следовало бы прибавить!» Тут мы заспорили, и кончилось дело тем, что я еще немного ему добавил! Ну, так вот, взбешенный, схожу вниз…
Экипаж остановился. Отпустив извозчика, мы с Брне с трудом протиснулись в битком набитую кафану «Россия». Там свободных мест не оказалось, но столовая была еще свободна. Мы вошли.
— Ты здесь ужинал? — спросил я.
— Да, здесь, но входил через другую дверь. Все равно. Итак, значит, закусил малость, выпил три графинчика красного вина и отправился на покой. И что же я вижу наверху, в номере? За столом сидят, пьют и мирно беседуют пятеро мужчин; собственно, трое мужчин, купцы, что ли, и два попа, молодые, огромные, косматые, словно сейчас из лесу выбежали! И с ними — подумай только! — с ними четыре девки! Спрашивают: чего мне надо? Услыхав, что я здесь снял койку, пригласили в свою компанию, а когда я отказался, стали насмешничать. Я поскорее разделся, лег, укрылся с головой, а они все не унимаются. Одна из этих несчастных говорит: «Уверяю вас, что это шокацкий поп, ведь я сама шокица!» Потом что-то зашептала, и они разом загорланили: «Ора про нобис!» И так повторяли без конца, но я уснул…
Я захохотал, а Баконя рассердился:
— И это священники!
— Брось, Брне, и у нас в Приморье всякие есть.
— Однако, синьор, я слыхал от многих, что здешний народ не слишком набожный! И вижу, что это правда!
— Нет, неправда! Очень даже набожный! — сказал я как можно уверенней.
— Опять ты комедию ломаешь! Разве неверно, что в Белграде не более пяти церквей и их с избытком хватает на шестьдесят или семьдесят тысяч душ?
— Это верно! Народ мало ходит в церковь.
— В чем же выражается его набожность?
— У всякого по-своему! Ради любви к господу многие пухнут с голоду более шести месяцев в году. Так поступают, конечно, простые смертные, а не господа! Не дают сердцу волю, строго постятся, по-юнацки, с богом не шутят и ему не досаждают!
— И это ты называешь набожностью?
— А если понадобится, каждый пойдет на смерть за свою веру, к которой с виду так непочтителен! Да чего ты юлишь, будто сам не знаешь! Ркачи всюду одинаковы, и те, что в Приморье, и здешние! Вспомним, что ты говорил, будучи послушником: «Не люблю их, но преклоняюсь!» Помнишь?
Мы еще раз всласть посмеялись и, договорившись, что встретимся около двух часов дня, расстались.
Дома я не мог отвязаться от бесконечных вопросов и догадок. Как я и предвидел, Баконю выдала тонзура, — мне сразу заявили, что это фратер, и я пообещал вечером привести его.
После обеда шел дождь. Кафана «Россия» была по-прежнему набита до отказа, в столовой, тоже переполненной, я застал Баконю в обществе купца и двух попов. Когда я вошел, они поднимали стаканы и при этом смеялись до упаду. Потеснившись, они освободили мне место, и я тотчас «вошел в курс» беседы. Состязались в острословии, сальных анекдотах и шутках, бытующих в Приморье и Шумадии! О том, чтобы привести Баконю к себе на ужин, не могло быть и речи!
На другой день я не заходил к нему, а на третий уже не застал: Баконя уехал. Спустя дней десять я получил от него письмо, в котором, между прочим, он писал: «Пребываю в добром здравии. Дознались, что я побывал у вас, однако не порицают. Голова набита всякой всячиной, но немало в ней хороших, приятных и дорогих воспоминаний! Не обижайся и извини, что уехал, не простившись! Ежели даст бог здоровья, увидимся снова! Приветствует тебя дядя Шакал, алвундандара!»
