Как и Джоан, Чарли был приверженцем феминизма, о чем свидетельствует его предисловие к сборнику (1985), посвященному самому, наверное, известному клиническому «случаю» Фрейда – «Случаю Доры» (на тему женской истерии). Этот составленный им сборник переиздавался множество раз, так что с него до сих пор продолжают «капать» деньги.
Психоанализ представлял для Чарли не только научный, но и «человеческий» интерес, вызванный самоубийством отца и тяжелыми отношениями с матерью, которую он отчасти винил в его смерти. Уже взрослым человеком он долгое время ходил к психоаналитику. Действительно, трудно понять мать, которая вместо того, чтобы самой сказать детям о том, что их отец покончил с собой (он повесился в Португалии), попросила сделать это семейного адвоката. (Причины самоубийства так и не были установлены, известно лишь, что он был в Лиссабоне по наследственным делам Бернхаймеров.) Трудно также понять, почему она не захоронила его прах в семейной могиле в Брин-Море, а несколько лет держала в мешочке у себя в шкафу – и при этом запрещала произносить дома его имя! На языке психоанализа Чарли называл поведение Глэдис Бернхаймер садомазохистским.
* * *
И Чарли, и я – выходцы из профессорских семей. Отец его матери, Джеймс Лейба, тоже преподававший в Брин-Море, был известным исследователем психологии религии. Ее основателем считается американский философ Уильям Джеймс, с которым Лейба то соглашался, то полемизировал. Он занимался среди прочего состоянием мистического экстаза, вызываемого наркотиками или истерией. Лейба новаторски применил к изучению религии научный инструментарий, в частности использовал статистический метод[622], чтобы установить, верят ли представители точных наук в бессмертие.
Мне запомнился необычный рассказ Глэдис[623] о том, как в начале века ее отец свозил своих детей на бойню, чтобы вызвать у них отторжение насилия над животными. Не знаю, читал ли он статью Льва Толстого «Первая ступень» о том, как тот побывал на тульской скотобойне. Это – самое жестокое, но и самое искусное описание расчленения тела, что мне встречалось. Когда я спросила об этом Глэдис, она сказала, что это не исключено: он любил Толстого («Первая ступень» была переведена на английский уже в 1890 году). Как бы то ни было, это был эксцентричный поступок.
Выяснилось, что тетка Глэдис уехала в Россию, чтобы стать гувернанткой. На рубеже XIX и ХХ веков тамошние «французские» гувернантки в основном были швейцарками (как гувернантка Шульгиных, учившая несколько поколений семьи французскому языку. После революции она захотела остаться с ними и оказалась в Югославии, где и умерла).
* * *
Общность наших с Чарли интересов проявилась и в 1995 году в Москве, где мы решили сходить в Мавзолей: я, в отличие от своей дочери, там еще не бывала. Очереди не было, но сторожившие Ленина юноши тем не менее потребовали, чтобы мы молча и быстро прошли мимо мумии. Это подземное пространство показалось нам с Чарли неким декадентским музеем-паноптикумом: стеклянный гроб, в котором лежит Ленин, мертвый, но как бы живой (Бернхаймер называл это «поддерживанием жизни в смерти» («keeping death alive»), а я – существованием «на грани между жизнью и смертью» («on the verge of death»), слова, которые мы применили к Ленину. Андрогинообразные хранители с горящими в темноте глазами и тело Ленина напомнили обоим финал нашумевшего в свое время романа Рашильд «Господин Венера» («Monsieur Vénus») – исключительно по ассоциации: в мумии Ленина ничего эротического нет; героиня этого декадентского романа превращает труп своего юного возлюбленного-андрогина в предмет эротического искусства, восковой манекен на кушетке в форме раковины, охраняемый мраморным Эросом[624].
В совсем другом ключе: аккуратные пирамидки подгнивших банановых шкурок около московских станций метро и продуктовых киосков дали Чарли повод окрестить Россию «банановой республикой» (он отсылал к комедии Вуди Аллена «Бананы» (1971), в которой «маленький человек» в исполнении Аллена едет в «Банановую республику Сан-Марко», где происходит революция наподобие кубинской, и становится ее президентом).
Продолжу «декадентскую» линию наших пересечений: когда мы были в Париже в 1996 году[625], я привела его к Синявским в Фонтене-о-Роз, где они жили в особняке, по одной из версий принадлежавшем в свое время Гюисмансу. (В 1980 годы какая-то телевизионная группа снимала у Синявских эпизод для фильма в моем присутствии, в котором «участвовал» дом Гюисманса.) Чарли писал об этом романе (как и я), но ему показалось сомнительным, что это – тот самый изысканно художественный дом. Правда, у Синявских был привычный интеллигентский беспорядок.
В «Наоборот» Гюисманса есть целая глава о «Саломеях» Гюстава Моро, висящих в доме дез Эссента. От них тянется нить в Венецию, куда мы потом отправились: я знала, что в баптистерии базилики Сан-Марко среди мозаик, посвященных жизненному пути Иоанна-Крестителя, есть изображения Саломеи – и одно из них, по моему предположению, повлияло на стихотворение Блока «Холодный ветер от лагуны» из цикла «Венеция». Баптистерия закрыта для туристов, но мы сумели найти хранителя, которому Чарли, хорошо говоривший по-итальянски, объяснил, что мы пишем о ее мозаиках, и он нас пустил. Мое предположение подтвердилось.
От декаданса – к смешному: в знаменитом ресторане «Бар Гарри» (на канале Giudecca), который любил Хемингуэй, неподалеку от нас сидел Вуди Аллен с корейской падчерицей (своей возлюбленной!) в компании немолодых итальянцев; все, кроме Аллена, – в стиле «beautiful people». Пока те вели светскую беседу, Вуди поедал пасту, уйдя в это занятие с головой. Чарли спросил нашего официанта, похож ли он на Вуди Аллена; тот ответил, что Чарли покрасивее (что было правдой). «Бар Гарри» очень дорогой, но Чарли хотел красивой жизни (притом что приехали мы не на катере-такси, а на водном автобусе-вапоретто).
Меня вообще поражало, как он распоряжается деньгами – тратится на дорогие рестораны и гостиницу, куда мы также прибыли на вапоретто (с тяжелыми чемоданами), и экономит на такси! Стояла жара; я изнывала и ворчала. В моей семье на такси и прочее в том же духе денег не жалели, зато в очень дорогие рестораны не ходили. В таких мелочах мы с Чарли сильно отличались друг от друга: мне был больше по душе доступный повседневный комфорт, чем буржуазные знаки достатка. Впрочем, под моим влиянием он со временем стал меньше экономить по мелочам (не слишком ограничивая себя в красивой жизни), а я научилась у него дегустировать вина.
От Вуди Аллена в нем действительно что-то было, скорее, впрочем, в манере поведения, чем во внешности. Чарли был остроумен, и его юмор иногда напоминал юмор Вуди – наверное, «еврейскостью». Но еще больше его «приглушенный» юмор напоминал мне о моем отце. Чарли вообще был на него чем-то похож: скромностью на публике, нежеланием привлекать к себе внимание, тонким пониманием меня. Ася радовалась моему выбору.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
