есть, — продолжал я.
— Что же это?
— Рентген черепа был назначен после того, как она начала жаловаться на неясность зрения.
Вестон вздохнул.
— Джон, а ты знаешь, что является самой распространенной причиной появления «пелены перед глазами»?
— Нет.
— Недосыпание, — ответил Вестон. Он сдвинул трубку к углу рта, и говорил, придерживая ее зубами. — А как бы ты поступил на моем месте? Поставил бы диагноз, основываясь на давнишней жалобе, которая опять-таки свелась в конечном итоге к ничего не выявившим рентгеновским снимкам?
— Но ведь срезы предполагают такую возможность.
— Вот именно, что только предполагают, — он покачал головой. — Это и так уже очень запутанный случай, Джон. И я не собираюсь вносить в дела еще большую сумятицу, подкинув сомнительный диагноз, в котором я опять же не могу быть до конца уверен. В конце концов меня могут вызвать в суд, чтобы я обосновал его. Так что я не собираюсь совать свою шею в эту петлю. Если обвинение или защита решат призвать патологоанатома со стороны, чтобы он для изучил материалы и вынес бы свое решение, это их дело. Все материалы здесь, смотрите, кто захочет. Но вот только меня оставьте в покое. То время, что мне пришлось за всю жизнь провести в зале суда, научило меня по крайней мере одной разумной вещи.
— Чему же?
— Никогда не занимай позиции, не будучи уверенным, что сможешь отстоять ее, защитить от любого нападения. Это очень похоже на совет полководцу, — продолжал он, улыбаясь, — но в конце концов зал для судебных заседаний и есть ничто иное, как очень цивилизованная война.
Глава четвертая
Мне во что бы то ни стало нужно было увидеть Сэндерсона. Я обещал зайти к нему, и теперь мне позарез было нужно посоветоваться с ним. Но в вестибюле «Клиники Линкольна» мне навстречу попался Гарри Фоллон.
Он шел крадучись по коридору. На нем был плащ и низко надвинутая шляпа с полями. Сам Гарри был врачом-терапевтом с большой практикой в Ньютоне; и кажется некогда в прошлом он был не то актером, не то каким-то клоуном. Я поздоровался с ним, и он медленно приподнял шляпу. У него было болезненное лицо и покрасневшие, воспаленные веки.
— Пдостудился, — прогундосил Гарри.
— А идешь к кому?
— К Гордону. Главному резиденту, — он вытащил из кармана бумажную салфетку и громко высморкался в нее. — Из-за простуды.
Я рассмеялся.
— Ты говоришь, как будто ваты наглотался.
— Спасибо на добром слове, — он шмыгнул носом. — Но это совсем не смешно.
Конечно же, он был прав. Все практикующие врачи боятся заболеть. Считалось, что даже небольшая простуда и насморк могут нанести урон имиджу врача, отрицательно сказаться на том, что обычно называют «доверием пациента», а уж факты любого более или менее серьезного заболевания содержались в строжайшей тайне. Когда старый Хенли заработал в конце концов себе хронический гломерулонефрит, на какие изощренные уловки он только не пускался, и все ради того, чтобы его собственные пациенты только ни о чем не узнали бы; сам же он наносил визиты своему врачу лишь поздно ночью, воровато пробираясь в темноте к его дому, словно какой-то злоумышленник.
— По-моему это не похоже на простуду, — сказал я Гарри.
— А? Ты так думаешь? Тогда послушай. — Он снова высморкался. Это был длинный, трубный звук — нечто среднее между корабельным гудком и предсмертным ревом бегемота.
— И долго это уже у тебя?
— Два дня. Два жутких, жутких дня. Больные замечают.
— И чем ты лечишься?
— Горячим пуншем. Лучшее средство от заразы. Но весь мир против меня, Джон. Сегодня, клянусь честью, мне же еще и штраф влепили.
— Штраф?
— Ага. За парковку.
Я рассмеялся, но тем не менее меня не покидало подспудное тревожное ощущение, мне казалось, будто я забыл, проглядел что-то очень важное, на что следовало бы непременно обратить внимание, но что так и осталось незамеченным мною.
Это было странное и довольно неприятное чувство.
* * *
Я разыскал Сэндерсона в библиотеке нашего патологоанатомического отделения. Библиотека располагалась в просторной квадратной комнате, заставленной множеством складных стульев и оборудованной проектором и экраном. Здесь проводились разного рода конференции по патологоанатомии, на которые выносились результаты вскрытий, и подобные мероприятия были так часты, что врачи оказывались практически лишены возможности попасть сюда, чтобы воспользоваться непосредственно библиотечными книгами.
В разложенных по полкам коробочках хранились результаты всех вскрытий, проводимых в «Линкольне», начиная с 1923 года, с того самого года, когда было решено подчинить все строгому учету. До того момента никто и понятия не имел, сколько человек умерло в стенах больницы и по какой причине, но по мере развития медицинских знаний, а также совершенствования анатомической науки, появилась насущная потребность в сборе подобной информации. Наглядным доказательством всевозрастающего интереса к данной проблеме может служить и тот факт, что все отчеты по вскрытиям, проведенным в 1923 году уместились в одной тощей коробке, в то время как к 1965 году этих отчетов уже набирается на добрую половину полки. В настоящее время вскрытие производится более чем в семидесяти процентах случаев, когда пациент умирает в больнице, и уже ведутся разговоры о том, чтобы микрофильмировать отчеты для библиотеки.
На столике в углу комнаты стоял небольшой электрический кофейник, сахарница и пирамидка из бумажных стаканчиков, с боку каждого из которых была видна надпись: «5 центов за штуку». Сэндерсон возился с кофейником, пытаясь заставить его работать. Кофейник представлял собой допотопный и хитроумно устроенный агрегат: поговаривали даже, что ни один молодой врач-стажер, проходивший патологоанатомическую резидентуру у нас в «Линкольне» не мог рассчитывать на ее успешное окончание, не освоив прежде всех тонкостей по эксплуатации данного прибора.
— Когда-нибудь, — раздраженно ворчал Сэндерсон, — меня все же шарахнет током от этой штуки. — Он воткнул вилку в электрическую розетку; послышался треск. — Меня, или какого-нибудь другого несчастного придурка. Тебе со сливками и сахаром?
— Если можно, — сказал я.
Сэндерсон налил кофе в два стаканчика, далеко отставив от себя руку, державшую кофейник. С разного рода техникой у Сэндерсона были на редкость натянутые отношения. Он обладал непревзойденным, можно сказать врожденным даром понимания человеческого тела и тех функций, что были возложены на плоть и кости, но вот всякая там электрика, механика и железки были ему не подвластны. Он жил в постоянном страхе, что его машина, телевизор или стерео могут вдруг сломаться; к вещам он относился осторожно, видя в каждой из них потенциального предателя и дезертира.
Сэндерсон был высоким, мощного телосложения человеком, который когда-то даже выступал за команду гребцов-тяжеловесов Гарвардского университета. Его предплечья и
