В его жилище обнаружено орудие преступления. Это серьёзный аргумент.
6
Первая декада 2000 года.
12 января 2000 года. Среда.
г. Нижний Новгород
Почти две недели Клыч с семьей кантовался в Нижнем Новгороде и понимал, что загостился. Из Острога он подорвал ранним утром тридцать первого декабря, поломав себе и Ленке грандиозные новогодние планы. То, что менты, едва обнаружив трупы Зябликова и Вавилова, сразу нагрянули к нему домой, напугало реально. Словно смрадом камерным, от которого Клыч зарёкся, вновь дохнуло. Зачем ментам убийство раскрывать, зачем собирать разные там доказательства? Вот он — злодей номер один, гражданин Калачёв В. Д., ранее пять раз судимый, в том числе и за мокрое. У него, заметьте, и мотив имеется. Ментов хлебом не корми, дай за мотив повтирать. Ничего не стоит им вывести философию, что у рецидивиста Калачёва имелся конфликт из-за того, что москвичи его с рынка подвинули, а Рому Зябликова туда смотрящим воткнули.
«Какой конфликт, гады? Покажите хоть одного человека, с которым я по поводу рынка полаялся. Мне сказали — отойди в сторону, я отошёл», — доводы в собственную защиту в облысевшей к сорока годам голове Клыча все две недели сидения в Нижнем вертелись непрестанно.
Впрочем, предназначались они не ментам, которых в блатные расклады посвящать нельзя. Оправдаться Володе в первую очередь надлежало перед столичным вором Дато Боржомским, в октябре направившим течение денежного ручья с рынка среднерусского городка в свой бездонный карман. Обосновано всё было понятиями, якобы потекли лавандосы в общак, на святое дело. Только какой ревизор проверит, как они расходуются? Наведывавшийся в Острог положенец Арчил предъявил Клычу, что тот жирует, как барыга, про закон забыл. Но сам-то Арчил из Москвы не на горбатом «Запорожце» прикатил, а на новеньком «Мицубиси-паджеро», который не меньше, чем на лимон деревянными тянет. Надо думать, и законник Дато, ни разу Клычом не виданный, тоже не бедствует. Предъяву, которую ему положенец сделал, Клыч категорически отверг. На общее смотрящему за городом он каждый месяц кидал десять штук как одну копейку. Этим не ограничивался, регулярно самолично знакомым каторжанам подгонял на зону грев[157]. Растолковав Арчилу, что понятия он блюдет, Клыч принятого центром решения о переделе доходов с рынка оспаривать не стал. Понимал, что ссать против ветра — занятие бестолковое.
Все теперь москвичам платят, а он чем лучше? Тот же Каток по слухам нехилые бабки засылает вору Севе Гашёному и не жужжит, а только крепнет на столичных дрожжах. Досадно, что Каток со славянином хороводит, а его, Клыча, лаврушники подмяли, причём о взаимной выгоде не заикнулись даже ради приличия. Проваливай с поляны — и весь базар!
Клыч крайне надеялся на помощь нижегородского вора в законе Барона, к группировке которого имел притяжение. Именно потому и принёсся сюда искать заступничества. Барон должен его понять, сам в прошлом году едва не попал в блуд при похожих обстоятельствах.
Вор держал в Нижнем центральный рынок. Собственно, на него глядючи, Клыч понял, что такую корову доить можно нехило. Понятное дело, размах бизнеса был разный, Нижний Новгород не зря четвёртый по населению город в России, миллионник. Столица Поволжья! Барон за день снимал со своего рынка половину того, что Клыч имел за целый месяц. Выручку вор пилил на три части — на нужды местной братвы, себе, любимому, а остальное отвозил наликом в Москву. Без этого никак!
Барон стоял в городе крепко, по заслугам слыл среди законных тяжеловесом. Однако против него ополчились трое пиковых, которые своего куска пирога не имели, по сути, последками с чужих столов питались. Все трое были в законе, хотя, если на просвет посмотреть, каждый — с запашком. Один, аксакал, аж двадцати четырёх лет отроду, прилетел в сердцевину России с дальних гор. Когда Барон свою историю рассказывал, Клыч в этом месте крепко репу почесал — сколько же бабла надо отстегнуть, чтоб тебя в таком сопляческом возрасте короновали. Второй нерусский в своё время окончил школу для умственно отсталых детей. Третий, наиболее авторитетный, сбежал в середине девяностых в Нижний из Москвы от расправы то ли «солнцевских», то ли «люберецких». Этот интриган и заварил мутилово, чтобы под себя делянку расчистить. Повод для наезда пиковые использовали весомый — будто бы, дербаня навар, Барон закрысил тридцать штук «бакинских», предназначавшихся в общак. На стрелке чёрные, вероломно напав втроём, отоварили вора и объявили ему, что он раскоронован. Барон, не имевший прав самостоятельно разбираться со стоявшими с ним вровень, помчался в Москву за правдой. Разбор чинил авторитетный законник Дед Сапсан, хранитель старых воровских традиций. Выслушав обе стороны, он снял с Барона обвинения в крысятничестве, а лаврушникам, допустившим беспредел, велел из Нижнего уматывать. Ослушаться те, натурально, не посмели, рассосались кто куда по просторам страны. Положение Барона в городе после этого случая ещё более упрочилось.
Воодушевлённый примером фартового вора Клыч рассчитывал при его поддержке доказать москвичам свою непричастность к смерти их людей. Проблемы Володя вывалил Барону в день приезда. Законник уже в полный рост провожал старый год, праздничное настроение себе обламывать не захотел, сказал: «Забей пока, братуха, расслабься децл». Клыч как сумел расслабился. Новый год они с Ленкой встречали в чужом городе, в однокомнатной стремноватой квартире, в которую заехали по протекции Барона. Вовку уложили на шаткой тахте, которую отгородили стульями. Дальнюю дорогу пацанчик перенёс легко, а к вечеру в непривычной обстановке вдруг раскапризничался. Они с Ленкой забеспокоились, не продуло ли его в пути. Градусника под рукой не было, температуру пытались определить, поочередно прикладывая ладони к лобику малыша. Клычу казалось, что Вовка холодный, Ленка же, накручивая обоих, талдычила, что ребенок горячий, как печка. Клыч метнулся на поиски аптеки, в круглосуточной купил «парацетамола». К счастью, химией пацана пичкать не пришлось. Поужинав, он повеселел, поиграл и вскоре крепко уснул в обнимку с неразлучным медвежонком. Про то, что этой ночью добрый Дедушка Мороз принесет ему подарок, родители малышу, конечно, рассказали, и вроде понял он, хотя год и семь месяцев всего от роду сорванцу.
В половине двенадцатого уселись вдвоем перед древним ламповым «Рекордом», показывавшим
