на кирпичах вместо ножек. В алкогольном сне нашарил рядом с собою храпевшую плоть, безошибочно определил, что она противоположного пола, стащил с неё трусы, рассупонился и принялся пихать свой пролетарский болт между ляжек. Тёлка заверещала так пронзительно, как будто её лишали невинности. Это была маруха хозяина. Честная компания, кроме одного корефана, находившегося в полной отключке, продрала глаза. Зажгли лампочку Ильича, наскоро похмелились и начали разборку. Лоха поставили на колени и предъявили ему лохматую кражу[162]. Глумной с перепою, он всё признавал, просил прощения. Хозяин, которому было нанесено непоправимое моральное оскорбление, объявил, что по закону он вправе завалить фуфлыжника. И полоснул его выкидухой по бочине, неглубоко, чтоб только жути нагнать. А чего пугать и без того обхезавшегося? Работяга стал слёзно умолять отпустить его, предложил в качестве компенсации остатки денег. «Хули ты, мудила, за такой косяк стольником откупиться мечтаешь?» — сказали недавние собутыльники. Тогда парень отдал почти новую зимнюю куртку, мохеровый шарф, кожаные перчатки и финские сапоги. «Ты сам решил», — предупредили его. Он согласно закивал растрепанной башкой: «Сам». Выбежав босиком на улицу, бедолага кинулся под колеса проезжавшего по Абельмана милицейского «УАЗика», завопил: «Ограбили!!». Пэпээсники сработали грамотно: компашку повязали, изъяли в комнате шмотки терпилы, сволокли всех в УВД и составили рапорт на раскрытие разбоя. Пьяный парень послушно написал заявление, которое тут же заштамповали в КУСП[163]. Хорошо, дежурный следователь не пошёл на поводу у ответственного от руководства зампотыла, не кинулся возбуждать дело. Спорный материал списали в ОУР на доработку.
Протрезвев, заявитель пошёл на попятную. Ранение у него оказалось поверхностное, царапина, по сути. В медсанчасти даже швы не стали накладывать, обработали йодом и заклеили пластырем. Ознакомленный с объяснениями пятерых случайных знакомых, которые дули в одну дуду, он признал, что был не прав. Выходило, что вещи он отдал добровольно. Имущество работяге, ясный путь, вернули. Он трясся, как бы на него не завели дело за попытку изнасилования, и ничего не хотел. Родилось встречное заявление о прекращении проверки по факту грабежа. Причинение телесных повреждений, не повлекших лёгкого вреда здоровью, по закону относилось к делам частного обвинения и возбуждалось судом по заявлению потерпевшего. Материал имел ноль перспектив, но над постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела Михе предстояло покорпеть, чтобы надзирающий прокурор не отменил решение.
Этим заявлением Маштаков занимался весь вторник, как говорится, от рассвета до заката. Мужская часть компании сидела «на сутках», каждого Миха не только подробно переопросил, но также дактилоскопировал и поставил на фотоучёт. Публика была крайне дерзкая, забубённая, таких надлежало держать в поле зрения. В связи с этим Маштаков не считал, что потратил время впустую, какая никакая, а — профилактика преступности.
Набрав на компьютере описательную часть документа, оперативник подступил вплотную к наиболее сложной — мотивировочной. Срок по материалу ещё имелся, но Миха решил разделаться с ним сегодня, чтобы не висел над душой.
Сбивая с мысли, пронзительно зазвенел телефон. Маштаков взял трубку, параллельно удивляясь, что предыдущий час им никто не звонил.
— Алё, Михал Николаич? — раздавшийся в динамике развязный голос показался нетрезвым. — Каблуков, прокуратура. С прошедшим тебя и с наступающим. Как жизнь молодая? Регулярно?
— Слушаю, — не ведясь на пустые вопросы, произнёс опер.
Старшего следователя межрайпрокуратуры Гену Каблукова он откровенно недолюбливал за наглость, некомпетентность и бабий язык.
— Мне твой материал по Деду Морозу достался, — говорил Каблуков. — Проблемка по нему обозначилась нехилая.
— Какая именно? — насторожился Миха.
— Не по телефону. Ты не подскочишь сейчас на пять минут? Я думаю, разрулим непонятку, свои же люди.
— Обязательно сейчас?
— А когда? Я уж отказной почти выписал, а тут проблема вскочила на ровном месте… Не могу по телефону, — в трубке послышался щелчок зажигалки, следователь прикурил сигарету.
Маштаков прикинул, что действительно лучше сбегать прямо сейчас, пока есть время. В одиннадцать придет Витёк, на после обеда запланирован второй акт марлезонского балета со Смоленцевым.
— Сейчас буду, — сказал Миха и стукнул пальцем по рычагу.
По переданному им в прокуратуру материалу, где тридцать первого декабря парень в колпаке Деда Мороза напал на женщину и понуждал её к оральному сексу, поводов для беспокойства, вроде как, не имелось. Материал был чистый, без органической химии.
«А может пустые вёдра и чёрные кошки заработали? — червячок сомнения всё же шевельнулся в груди Маштакова, но он отмахнулся. — Да нет, наверное, балбес Каблуков с похмельных глаз в трёх соснах заплутал, зовёт поводыря на помощь».
Миха заскочил к Борзову и предупредил, что отлучится на полчаса в прокуратуру. По дороге, следуя многолетней привычке, в киоске «Роспечати» купил «Комсомолку»-толстушку. На крыльце здания прокуратуры столкнулся с выходившим из дверей Веткиным. Старпом лучезарно просиял бородатым лицом, простер руки, на запястье правой качнулся помятый полиэтиленовый пакет с документами. Портфелей и кейсов Александр Николаевич не признавал принципиально.
— Какие люди и без охраны! Дядя Миша! Мастодонт отечественного сыска! Ты ко мне?
От Веткина откровенно пахнуло свежаком.
— Привет, ты куда такой весёлый? — Миха пожал приятелю руку, оглядываясь.
По тротуару от магазина «Хозтовары» приближались двое извалянных в снегу пацанят. Определённо, конечной точкой их маршрута был ближайший сугроб, но не присутственное место.
— Хорошо отметили? — Маштаков повернулся к Веткину.
— Неплохо. Хотя раньше душевней было. Помнишь, как раньше сиживали? О-о-о…
— Далеко собрался? — повторил вопрос оперативник.
— Кто? Я? В суд. В прениях по Фадееву-Петрову выступать. Какие срока душегубам просить, как полагаешь? Дело-то твоё, ты эту хевру размотал!
— Куда ты в таком виде?
— В каком? В нормальном я виде, дядя Миша, — Веткин пребывал в благостном состоянии удачно опохмелившегося человека.
Доверительно подмигнув Маштакову, он понизил голос:
— Я обставляюсь так, тс-с-с. Процесс у меня сорвался, адвокат, собака, заболел. В суде засвечусь, и до дома, до хаты. Придавлю до обеда.
— Давай, аккуратней, ты Родине еще пригодишься, — сказал Миха, понимая, что навряд ли друг его сегодня тормознёт.
— А ты Александра Михайловича поздравил? — выражение лица у Веткина стало интригующим.
— С чем?
— С назначением! Со вчерашнего дня он у нас — зам! Растут люди! Твой воспитанник! Ученик!
— Ученик, превзошедший своего учителя. — Маштаков легонько толкнул кулаком старпома в плечо. — Ну ладно, Сань, много не поднимай.
Веткин натянул на уши чёрную вязаную шапочку и степенной походкой крепостного, получившего от барина вольную, двинулся в направлении городского суда.
Войдя в фойе здания, Миха свернул в правый коридор, в котором размещалась следственная составляющая прокуратуры. Дверь в кабинет Кораблёва, расположенный в конце коридора у запасного выхода, была распахнута. Табличка на двери висела старая: «старший следователь». Еще недавно Маштаков, оказавшись в прокуратуре, непременно
