Деншер наблюдал, как Кейт идет своим путем, представляя себе ту ношу, которую она не так уж охотно тащила. Ноша была не очень понятной и довольно темной, но как это заставляло ее держаться, как гордо она несла свою прекрасную голову! Он и сам собственной персоной, скорее всего, мог покачиваться наверху той самой корзины, которую она несла на гордо поднятой голове. Нет сомнений, что именно благодаря такому – или подобному – душевному состоянию Деншеру казалось, что недели, прошедшие перед тем, как Кейт поднялась по лестнице, ведущей в его квартиру, утекают необычайно быстро. Эти недели оказались, на его взгляд, противоречивыми в том смысле, что ожидание вообще, как предполагается, течет невероятно медленно, тогда как для него именно беспокойное ожидание убыстряло ход времени. Секрет такой аномалии, чтобы нам было яснее, крылся в том, что Деншер сознавал, что, по мере того как истаивают дни, с ними обоими происходит что-то необычайное. Происходило оно лишь в мыслях, но мысли эти отличались такой остротой и сложностью, что делали самое драгоценное – каким бы оно ни было – подверженным прожорливости времени. Мысли были его собственными мыслями, и его ближайшая подруга оказалась не тем человеком, с кем он мог бы поделиться ими. Он держал их про себя, словно любимую боль; он оставлял их дома, выходя куда-то, и торопился вернуться, чтобы убедиться, что они по-прежнему там. Затем он доставал их из их священного укрытия, вынимал из мягкой обертки, отделял одну от другой, обращаясь с каждой осторожно и нежно, как огорченный и нежный отец с увечным ребенком. Но они вставали перед ним в его вечных опасениях, что кто-то еще может их увидеть. Кроме того, в такие часы он винил себя за то, что ему теперь никогда не узнать, что же было в том письме Милли к нему. Намерение, какое в нем объявлялось, ему – слишком очевидно – вскоре предстояло узнать, только ведь это, как он в глубине души верил, составляло самую малую часть письма. Та часть его, что была утеряна навсегда, свидетельствовала о том обороте, какой Милли придавала своему поступку. В этом обороте крылись возможности, какими Деншер, раздумывая над ними, как-то необычайно его заполнял, то и дело усовершенствуя их в своем воображении. Они превратились для него в откровение, утрата которого была подобна утрате бесценной жемчужины, у него на глазах – при данном им обещании не пытаться спасти ее – выброшенной в бездонную пучину моря, или, скорее, она была подобна принесению в жертву чего-то наделенного сознанием, трепещущего, чего-то такого, что тонким возвышенным слухом могло быть услышано как отдаленное, еле различимое рыдание. Этот звук он лелеял в одиночестве и тишине своей квартиры. Он искал этого покоя и тишины, он охранял их, чтобы они владели его комнатами до той поры, когда неизбежные звуки жизни, сравнительно резкие и грубые, снова заглушат и еще более ослабят этот звук, несомненно, точно так же, как непрошено излечат его самого от боли в душе, которая есть как бы одно с этим звуком. Все это еще более углубляло редкостные затишья, так что ему не на что было жаловаться. Он дал бедной Кейт полную свободу.
Великолепным и очевидным фактом, как только Кейт встала на пороге его квартиры в тот день, о котором мы уже имели случай упомянуть, было то, что она теперь полностью взяла эту свободу в свои руки. Это тотчас бы подчеркнуло разницу – не будь ничего другого, что могло бы ее подчеркнуть, – между их теперешними отношениями и отношениями другими: вспомним характер их последней встречи в Венеции. То ведь была его идея, тогда как теперешний шаг Кейт был целиком ее собственным решением: немногие признаки этого, которые они оба отметили, были, с точки зрения Деншера, почти трогательно очевидны. Кейт и теперь была так же мрачно-серьезна, как тогда; она так же осматривала все вокруг, чтобы это скрыть; как прежде, она делала вид, хотя ее слова, в той атмосфере и в тот момент, звучали совсем невыразительно, что интересуется его жильем и его «вещами»; правда, в том, что ей не удалось симметрично поднять вуаль, виделось смущенное воспоминание, и Деншер посоветовал ей просто вовсе снять шляпку, на что она сразу согласилась, подойдя к зеркалу. Все это было лишь тщетой – пустой суетой, а реальностью было то, что через несколько минут после ее появления воображение Деншера подсказало ему, что приход Кейт внес в их отношения тот самый элемент обновленной уверенности, забота о котором прежде была исключительно его собственным делом. Именно Кейт, в высшей степени, сохраняла присутствие духа. И кстати сказать, не замедлила использовать его прямо по назначению.
– Видишь, на этот раз я без колебаний сломала твою печать!
Войдя в его комнату, Кейт успела положить на стол длинный конверт, весьма плотно заполненный, который он переслал ей в другом, еще более вместительном конверте. Деншер, однако, даже не взглянул на него – в уверенности, что никогда более не захочет его видеть; к тому же, по случаю, конверт лег на стол не печатью, а адресом вверх. Так что Деншер ничего «не видел», и слова Кейт заставили его посмотреть лишь исключительно ей в глаза, не подходя туда, где лежал указанный предмет.
– Это не «моя печать», дорогая, и моим намерением, которое я постарался выразить в своей записке, было пояснить тебе, что это не мое.
– Ты хочешь сказать, что тогда оно до такой степени мое?
– Ну, давай скажем, если тебе угодно, что оно «их» – то есть исходит от хороших людей из Нью-Йорка, от авторов присланного нам сообщения. Ты сломала печать – ну и прекрасно; но мы могли бы, знаешь ли, – сразу же продолжил он, – отправить его назад в целости и сохранности. Только сопроводив его, – Деншер улыбался, а сердце его сжималось от волнения, – предельно любезным письмом.
Кейт восприняла это, лишь отважно поморщившись, как делает мужественный пациент, давая знать врачу, когда пытливая рука эскулапа касается больного места. Он тут же понял, что она была к этому готова, и – с этим знаменательным знаком – то есть что она слишком умна, чтобы этого не ожидать, ему явился проблеск надежды. Кейт была достаточно умна – довольно будет сказать, – чтобы быть готовой ко всему.
– Ты предлагаешь, чтобы мы так и поступили?
– Ах, теперь уж слишком поздно так поступить – ну, в идеале. Теперь, когда есть свидетельство, что мы знаем…!
– Но ты ведь не знаешь! – очень мягко возразила она.
– Я имею в виду то, – продолжал Деншер, не обращая внимания на ее слова, – как красиво это выглядело бы. Оно было бы отправлено без ознакомления с его содержимым, но с заверениями в высочайшей признательности и сочувствии; а доказательством этому было бы состояние конверта: вот это нас вполне удовлетворило бы.
Кейт на мгновение задумалась.
– Состояние конверта в качестве доказательства, что отказ не вызван недостаточностью суммы? Ты это имеешь в виду?
– Да, что-то в этом роде. – Деншер опять улыбнулся, как бы прихотливо играя, в расчете на ее чувство юмора.
– Так, по-твоему, если ознакомление – что касается меня – имело место, то вся красота пошла насмарку?
– Разница в том, что я разочарован в надежде – какую, признаюсь, я питал, – что ты принесешь эту вещь обратно ко мне в том виде, в каком получила.
– В своей записке ты этой надежды не высказал.
– Я не хотел. Мне хотелось оставить это на твое усмотрение. Мне хотелось – о да, если ты хочешь спросить меня об этом, – хотелось посмотреть, как ты поступишь.
– Тебе хотелось узнать меру моей способности пренебречь нормами деликатности?
Деншер продолжал, теперь уже не колеблясь, с какой-то даже легкостью, вдруг овладевшей им из-за присутствия в атмосфере комнаты чего-то, что он не смог бы пока определить:
– Ну, мне захотелось – в таком удачном случае – устроить тебе проверку.
Кейт была поражена – это ясно отразилось на ее лице – его выражением.
– Это удачный случай, – сказала она, не сводя с него глаз. – Не знаю, был ли когда-нибудь известен более удачный!
– Что ж, чем удачнее случай, тем удачнее проверка.
– Откуда тебе знать, – спросила она в ответ на это, – на что я способна?
– А я и не знаю, моя дорогая! Только, если бы печать не была сломана, я узнал бы скорее.
– Понятно. – Она задумалась. – Но сама я совсем ничего не узнала бы. И ты тоже не узнал бы того, что знаю я.
– Позволь мне сразу же предупредить тебя, – тотчас отозвался он на это, – что если тебя подмывает исправить мое незнание, я настоятельно прошу тебя этого не делать.
Она колебалась.
– Ты что же, боишься влияния того, что узнаешь? Неужели ты способен сделать это только вслепую?
Он помолчал с минуту.
– Что это я способен сделать только вслепую – ты о чем?
– Ну как же, о том единственном, о чем, как я понимаю, ты сам все время думаешь. О том, чтобы не принять… то, что она сделала. Разве не существует для таких случаев официального названия? Не принять наследства?