Даже если не быть знакомым с прежними посланиями Грозного, то и тогда не может не броситься в глаза степень унижения русского царя, его согласие на все требования вплоть до смирения перед издевательствами над его полномочными людьми. Теперь он не только называет Стефана Батория братом, но и согласен, если польский король не будет называть братом его, Ивана Васильевича. Он даже не против того, если король Речи Посполитой добавит к своей короне титул царя смоленского. Какой контраст с тем, что можно было наблюдать всего каких-нибудь два года тому назад! И как выразился по этому поводу Н.М. Карамзин, «Иван пил чашу стыда, им, не Россиею заслуженного!»
Единственно в чем Грозный не может себе отказать, так это кольнуть противника его далеко не царственным происхождением, тем, что тот только со вчерашнего дня государь. Но это отнюдь не критерий смелости русского царя и не следствие уверенности в своих силах. Всему этому после тяжелейших военных поражений взяться неоткуда. Уколы Грозного суть показатели гнилости его натуры. Он и погибая не может лишить себя удовольствия уязвить соперника, который как государственный деятель по всем параметрам оказался выше его.
Пушкин и Писемский явились к королю с предложением почти всей Ливонии за исключением самой восточной ее части с городами Дерпт, Нарва, Нейшлот, Нейгауз. Но, как известно, уступчивость одной стороны неизменно приводит к новым требованиям другой. Король настаивал на всей Ливонии до последней пяди, а к ранее требуемым городам Псков, Новгород, Смоленск, добавил Себеж. Кроме того, Баторий требовал от Грозного уплаты суммы в 400 тысяч венгерских золотых за военные издержки. Тут выяснилось, что новые послы полномочны тоже далеко не по всем вопросам, как заверял Грозный, и они отказались брать на себя такие решения. Пришлось снова посылать к царю за разъяснениями, но на этот раз в Москву за новым наказом послам поскакал гонец Батория. Король ясно видел, что русская сторона тянет время, а потому и отправил своего человека.
Когда посланник Батория явился к царскому двору, Иван Грозный, то ли от того, что уже стал терять терпение от непомерных притязаний соперника, то ли от того, что успел пережить свои последние поражения, успокоиться и как-то прийти после них в самого себя, но только вдруг он изменил заискивающему тону, свойственному его отношениям с королем в самое последнее время, и стал прежним царем Иваном. На приеме гонца царь не встал при упоминании королевского имени, потому как Баторий этого не делал на приемах русских дипломатов. Грозный не спросил о здоровье короля, гонцу не предложили даже сесть. Миссия действительно завершилась быстро, на что и рассчитывал король, послу вручили грамоту и отпустили в обратный путь.
Впрочем, король Речи Посполитой не стал дожидаться царского ответа у себя в столице, летом 1581 года он выступил в свой новый поход. Гонец застал короля в Полоцке, где тот остановился на пути к русским границам. Увидев привезенное гонцом послание Грозного, король изумился. Он уже привык к подробной и пространной манере изложения русским царем своих мыслей. А потому как в каждом письме царь описывал свою родословную, которую он вел от цезаря Августа, то естественно, что его корреспонденции отличались солидной объемностью. Но на этот раз Грозный, похоже, превзошел даже самого себя. Взяв в руки грамоту, обернутую в полотно и опечатанную двумя царскими печатями, король рассмеялся и сказал: «Прежде он никогда не посылал такой большой грамоты; должно быть на этот раз начинает от Адама».
Но размеры грамоты ничто в сравнении с ее содержанием. Ведь что стоило уже только одно ее начало: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». Но, к разочарованью короля, Грозный на этот раз особо не увлекался своим родословным древом. Зато все свое красноречие он сосредоточил на неправдах Батория. Сразу после изложения условий мира царь приступает к обвинениям короля во всевозможных грехах, обильно сдабривая их упреками за высокомерие и за пролитие христианской крови:
«Мы такого превозношенья, — пишет царь, — не слыхали нигде и дивимся, что ты мириться хочешь, а паны твои такое безмерье говорят. Они говорили нашим послам, что те приехали торговать Лифляндскою землёю: наши послы торгуют Лифляндскою землею, и это нехорошо, что паны твои нами и нашими государствами играют и в гордости своей хотят того, чему нельзя статься: это не торговля, разговор! Когда на вашем государстве были прежние государи христианские, благочестивые, которые о кровопролитии христианском жалели, тогда паны-рада с нашими послами разговорные речи говаривали и многие приговоры делывали, чтоб на обе стороны любо было. Съезжаются, бывало, много раз, и побранятся, и опять помирятся, делают долго, не в один час. А теперь видим и слышим, что в твоей земле христианство умаляется, потому твои паны-рада, не жалея христианской крови, делают скоро…. Никогда этого не бывало; и если ты прежних государей польских пишешь предками своими, то зачем по их уложенью не ходишь? Ты пришел со многими землями и с нашими изменниками, Курбским, Заболоцким, Тетериным и другими; наши воеводы и люди против тебя худо бились, город Полоцк изменою тебе отдали; а ты, идучи к Полоцку, грамоту писал ко всем нашим людям, чтоб они нам изменяли, а тебе с городами поддавались, нас за наших изменников карать хвалился; надеешься не на воинство — на измену! Мы, не желая чрез крестное целование начинать с тобою войну, сами против тебя не пошли и людей больших не послали, а послали в Сокол немногих людей проведать про тебя. Но твой воевода виленский, пришедши под Сокол со многими людьми, город сжег новым умышлением, людей побил и над мёртвыми поругался беззаконно, что и у неверных не слыхано. Называешься государем христианским, а дела при тебе делаются не по христианскому обычаю. Христианское ли то дело, что твои паны крови христианской не жалеют, а издержек жалеют: если тебе убыток, так ты бы Заволочья не брал, кто тебе об этом челом бил? Что за мир: казну у нас взявши, обогатившись, нас изубытчивши, на нашу же казну людей нанявши, землю нашу Лифляндскую взявши, наполнивши ее своими людьми, да немного погодя, собравшись еще сильнее прежнего, нас же воевать и остальное отнять! Ясно, что хочешь беспрестанно воевать, а не мира ищешь. Мы бы тебе и всю Лифляндию уступили, да ведь тебя этим не утешишь; и после ты все равно будешь кровь проливать. Вот и теперь у прежних послов просил одного, а у нынешних просишь другого, Себежа; дай тебе это, ты станешь просить еще и ни в чем меры себе не поставишь. Мы ищем того, как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать; так зачем же нам с тобой мириться? И без миру то же самое будет».
Что же касается собственно главного предмета спора, то есть территориального, то царь уступал королю все занятые им русские города, но себе кроме упоминаемых ранее четырех ливонских крепостей требовал еще 36 замков, в том числе оставлял за собой наиболее памятный ему Вейсенштейн. На таких условиях Грозный предлагал заключить перемирие на шесть-семь лет.
Наши отечественные историки почти единодушны в том мнении, что царь Иван Грозный был великолепным, непревзойденным полемистом. Последнее его письмо к Баторию дает основания сомневаться в этом. В нем он слишком много оставляет простора своему оппоненту. Красной нитью через все его послание проходит укор короля в пролитии христианской крови. Исчисляя грехи своего противника, царь то и дело возвращается именно к этому обвинению, подсказывая тем самым противной стороне, где ей искать контраргументы, так что у той ответная реакция невольно приходит к тому же предмету. Царь, потопивший в крови свою страну, навязавший ей политику жесточайшего и бессмысленного террора, словно забыл о том, как он пытался скрыть от соседей на западе само явление опричнины, как строго он наказывал в прежние годы каждому своему посольству всячески выкручиваться при вопросах о массовых московских казнях. Он всегда боялся, что творимые им в стране кровавые безобразия станут достоянием иностранных умов. Но не мог же он в самом деле не понимать, что все им содеянное становится-таки известно западному соседу, а потому для того, чтобы не вызвать упреков за это в свой адрес ему следовало бы не вспоминать про подобные грехи своего соперника. Тем более что там речь могла вестись только про пролитие крови на войне, крови, хоть и христианской, но принадлежавшей вооруженному противнику. Тогда как самому ему ничего не стоило учинить массовую резню своих, ни в чем не повинных людей. А потому ответить на все выпады русского царя противной стороне было не сложно.
Баторий поручил сочинить ответ канцлеру Замойскому, не уступавшему Грозному в красноречии и в искусстве полемики. Тот от имени короля не оставил без опровержения ни одного царского обвинения. И действительно, поскольку акцент московского послания был проставлен на пролитии королем христианской крови, то и самому московскому властелину его краковский корреспондент ставил в вину то же самое. Так, например, на укор царем Батория в том, что при овладении Соколом королевские воины устроили надругательства над телами убитых, что действительно имело место и что польская сторона никогда не отрицала, король отвечал: «Упрекаешь меня терзанием мертвых, а ты мучишь живых. Что хуже?» Не оставил король своим вниманием и генеалогические притязания русского царя, претендующего происходить от цезаря Августа. Тут король напомнил московскому властелину, что совсем недавно его предки пресмыкались и раболепствовали перед ордынскими ханами. Но для Грозного гораздо более болезненным должно было стать напоминание ему не о столь далеком прошлом его фамилии, а о совсем близком: «Хвалишься своим наследственным государством, — писал Баторий, — не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя». Тут краковский оппонент Грозного нашел для укола русского царя самое его чувствительное место и выбрал для него самый язвительный аргумент. Ведь мать Грозного была дочерью крупного литовского магната, изменившего своему королю и бежавшего потом в Московское государство от неминуемого возмездия. Надо полагать, царь, которому всю жизнь чудились вокруг одни предатели, который считал измену самым тяжким и страшным преступлением, не любил, чтобы ему напоминали, что сам он во втором колене прямой потомок изменника.
