губ, уяснив для себя причину смущения князя.
– Ты, верно, хозяин здешний? – спросил князь.
– Милостью царской, – кивнул Штаден.
– Стало быть, захожан здешних знаешь? – спросил Согорский.
Генрих кивнул, наливая гостю ещё.
– Окажи милость, – молвил князь, – не видал ли ты здесь Фёдора Алексеича? Говаривают, сюда захаживает частенько.
– Да много кто захаживает, – пожав плечами, ответил немец да припал к чарке, сокрыв улыбку.
Он резко выдохнул да закусил, а затем принялся обводить взглядом кабак, точно припоминая чего.
– А чьих будет этот твой Алексеич? – спросил Генрих.
– Басманов, – ответил князь. – Али Плещеев.
– А что за дело у тебя к нему? – молвил немец. – Поди, чем обидел тебя?
– Уж не серчай, хозяин, – с улыбкой Согорский помотал головою.
Штаден пожал плечами, не беря то на свой счёт.
– Ну, дело оно как, – произнёс немец, отряхивая руки свои. – Погляжу, ты токмо вернулся со Смоленску своего и здешних порядков ещё не ведаешь. Коли времени не жалко – ступай в Земской суд да проси там Ивана Петровича Челядина. На его заступничество и впрямь все уповают. Да ежели и рассудит он вас с этим, кого тебе? То могут прийти слуги государевы, опричники. Ежели не сочтут тот суд праведным – так и всё, пиши пропало.
– На кой же и вовсе суд такой сдался? – спросил Иван.
– Раз есть, стало быть – на кой-то да сдался, – пожав плечами, ответил Генрих.
– Неужто боле на Руси нету суда праведного? – вопрошал князь.
– О праведности судить – дело не моё, – ответил Генрих. – Но превыше опричников лишь игумен их, Иоанн Васильевич.
– Царёв тёзка? – смутился Иван.
– Сам царь и есть. Нарёк сам себя игуменом у братии, – молвил Штаден.
– От же святотатство… – вздохнул князь.
– Ты ещё не ведаешь всего, – коротко усмехнулся Генрих.
Согорский поглядел на немца, не зная ни коей причины для смеху. Штаден лишь отмахнулся.
– Впрочем, – продолжил Генрих, – можешь бить челом сразу уж государю. Ты, видать, роду знатного и небось немало ратных подвигов привёз, порубая латинов этих проклятых. Да полно, полно. Поди ко двору да проси у великого князя и проси суда честного.
Согорский кивнул, допивая свою водку. Уж было потянулся князь за кошелем, зашитым на поясе, да Генрих жестом отрезал то.
– Благодарствую, – молвил князь, выходя из-за стола.
Отдавши поклон Штадену, направился он восвояси. Едва скрылась его фигура, немец усмехнулся.
– Тео, Тео… – замотал головой Генрих, бормоча себе под нос, да вернулся к своим записям.
* * *
Тени от высоких стен Кремля с лихвою хватало, чтобы в ней можно было спастись от угасающего зноя. Данка мирно лежала на боку. Прильнув к ней спиной, полулежал Фёдор, сложив руки на груди. В волосах юноши от ветра трепетали полевые цветы, сплетённые в венке. Басманов находился в лёгкой дрёме, когда заслышал шаги. Он приоткрыл глаз, дабы поглядеть, кто к нему наведался. Уста юноши расплылись улыбкою, когда то оказался Штаден.
Немец окинул сию картину взором да усмехнулся. Фёдор пригласительно хлопнул рукой подле себя. Штаден глубоко вздохнул да последовал тому и расположился подле друга, заложив руки под голову. Данка было приподнялась глянуть, кто ж там прильнул к ней, и скоро уж обратно положила главу к молодой траве.
– Истолкуй мне, нерадивому, – молвил Штаден, глядя в вечереющее небо, – как же ты умудряешься себе врагов нажить?
– Так-так… – протянул Фёдор, обернувшись к немцу. – Кто уж на сей раз? Афоня вроде дурить ещё долго не будет, Малюте я дорогу особо-то не преграждал… С Луговским мы вообще, считай, полюбовно разошлись.
– Да как же! Всё ещё мочишься кровью? – спросил Штаден и тотчас получил локтем в бок.
– Ну уж выкладывай, раз разбудил! – велел Фёдор.
– Приоденься сегодня к пиру, – молвил Генрих.
– Уж об этом меня не проси. Для кого хоть? – допытывался Басманов.
Немец пожал плечами:
– Имени я не спросил, но, клянусь Пресвятой Девой Марией, он по твою душу.
Фёдор усмехнулся, устроившись поудобнее под боком у Данки. Немец глубоко вздохнул, чуть прищуривши взгляд.
– Будет ли ещё где такое раздолье? – спросил Штаден.
– Об чём ты? – спросил Фёдор.
– Да об опричниках. Уж много кому я перстни целовал, много где службу нёс. Такой щедрости, как от русского вашего царя, нигде не видывал. Но, право, – усмехнувшись, добавил немец, – и такой лютой ярости мало где я встречал. Верно, буду тосковать по сим временам.
Басманов хмуро свёл брови, обернувшись к немцу.
– Ты это куда уж собрался, тосковать он будет? – с деланой хмуростью спросил Фёдор.
Немец мотнул головой да отмахнулся.
– От так я тебе и сказал. Ты добрый малый, да покуда с царём свой совет тайный держишь, уже не серчай – не изложу всего, – ответил Штаден.
Басманов свёл брови, помрачнел.
– Спасибо тебе на том, – молвил Фёдор, – что не ставишь предо мною выбора, как поступить. Ибо лукавить пред государем…
Опричник смолк, не будучи в силах молвить боле. Генрих глубоко вдохнул, поведя косым взором на друга.
– Пущай и ради друга? – вопрошал немец.
– Спасибо, – повторил Басманов, – что неведомо мне доныне терзаний меж дружбой нашей и клятвою. Пусть так будет и впредь.
Генрих кивнул, на сим и условились.
* * *
Царское застолье вновь развернулось алчной пышностью. Белая скатерть уж тут и там замаралась в вине да терпком мёде, яства загромождали столы. Немалых сил музыкантам стоило заглушить мужицкий бас да звон посуды. Владыка был вновь радостен да весел, любуясь забавами скоморохов. Средь них, конечно, боле всех выделился Фёдор. Юноша облачился в летник, припасённый ещё со злосчастного поручения в Новгороде. Одеяние то и впрямь затмевало всякое, что доныне надевал он. Летник был застёгнут до самого вороту на золотые пуговицы. Красная ткань украшалась шёлком да жемчугом разной величины. Вдоль пуговиц, от горловины к самому полу тянулась лента чёрного шёлку, простёганного белыми узорами. К плечам прилегала накидка с узорчатою подкладкой. На ней невиданные цветы распускались да поблёскивали бисером. Вдоль подола тянулись колообразные нашивки всё из того тёмного бархата. На сей раз Фёдор был без маски. Заместо неё на голове его красовался венок со вплетёнными в него белоснежными лентами.
Уж видно было, как юноша оправился – едва ли кто мог нынче молвить, будто бы пару недель назад юный Басманов лежал при смерти. Былая дерзость всё оставалась при нём – Фёдор не раз и не два посягал на царственные святыни. Ежели иным не прощалось дерзновение подступить слишком близко к трону, то с Басмановым иное дело.
Увлечённый потехами с прочими скоморохами, юноша али сам оступился, али уклонялся от кого, да всяко пришлось ему опереться о подлокотник трона. Алексей затаил дыхание, и даже не от того,
