— Заткни ее, — каркнул огромный черный человек, продолжая сжимать в огромной мосластой руке пистолет.
Чудовищно воняло порохом и кровью.
Биение артерии прекратилось. Темная лужа продолжала расползаться из-под мертвого тела.
— Заткни ее, — повторил черный человек.
Дурацкая мысль с примесью возмущения — почему он так настойчиво требует заставить ее замолчать? И по-детски наивное сопротивление отданному приказу, а ведь это и был приказ, отданный, к тому же, вооруженным человеком.
Хотелось вскочить, схватить костлявого упыря за грудки и заорать в его промороженное, давно отучившиеся выражать какие-либо чувства лицо, даже не лицо, а маску, заорать, глотая слезы ярости:
— Сам заткни ее, старый мудак!!! Сам заткни!!! Ведь у тебя есть пистолет!!! Шлепни и ее заодно, чтобы мозги вбрызг!!!
И когда он уже был готов вскочить, схватить и заорать, то вдруг понял, что именно так покрытая изморозью глыба и сделает. Медленно отстранит прыткого дурака, вытянет руку и выстрелит кукле в башку, дабы прекратить изводящий, обессиливающий вой, в котором не находилось ничего человеческого — ни тембра, ни чувства. Механический ревун, предупреждающий две утлые лодочки человечности, что их стремительно сносит на камни, за которыми нет никакого спасения, никакой Высокой Теории Прививания, ни даже тайны личности.
Сворден Ферц шагнул к столу, но нога оскользнулась на луже крови, он неуклюже замахал руками, ухватился за крышку стола, на которой все еще стояло вместилище со взрывателями, и упал на колени, больно ударившись о каменный пол.
Вой прекратился. Ревун внутри манекена стих — разом, мгновенно, словно переключили тумблер. Она смотрела на Свордена Ферца, все еще коленопреклоненного, как будто и впрямь решил объясниться с ней здесь и сейчас. Ведь больше ничья тень их не разделяла. Ни друзей детства, ни бывших мужей, ни любовников. Ничего. Лишь труп, медленно леденеющий на солнцепеке, ибо окно распахнуто в беззаботный летний полдень, что врывался внутрь шелестом листвы деревьев, карканьем ворон и механическим скрежетом древних киберуборщиков, которых так никто и не удосужился утилизировать.
Даже странно вообразить, что от царства Высокой Теории Прививания до вселенной страстей человеческих всего-то несколько шагов и несколько десятков мгновений.
— Господи, — устало сказала она и положила подбородок на сцепленные до синевы пальцы, — какие же вы предсказуемые. Мне даже смеяться не хочется.
Это оказалось не страшным, а жутким. Каким-то запредельным ужасом повеяло от нее на Свордена Ферца, намертво приковав его к полу. Он хотел встать, он честно пытался подняться, но не мог превозмочь… нет, не слабости, а малодушия, отвращения, отторжения, ибо пока он стоял на коленях перед столом, созерцая комнату в стол непривычном ракурсе, в нем шевелилась слабая и, в общем-то, безумная надежда, что происходящее не более, но и не менее, чем соответствующая аберрация моральной перспективы. Раз вселенная анизотропна, то почему бы и человеческой душе не допустимо отторгнуть постулат изотропии? Мало ли что может привидится когда стоишь коленями в луже чужой крови!
— Она сошла с ума, — вынес вердикт огромный человек с пистолетом.
Хотелось бы верить. Очень хотелось бы верить. Какое же это счастье — объявить все сумасшествием! Деменцией. Шизофренией. Меланхолией. Самой черной из всех черных меланхолий.
— Я не сошла с ума, — спокойно возразила она с той самой интонацией, которая безоговорочно убеждает даже закоренелого скептика. — Все гораздо хуже. Гораздо, — подчеркнула она нелепо и столь одиноко прозвучавшее слово.
— В чем вы хотите раскаяться? — точно чудовищно тяжелые глыбы взгромоздил друг на друга огромный черный человек. Именно так и опустил последний вопросительный валун с выбитой зубилом надписью: «раскаяться». Не признаться, не поведать, а раскаяться. В устах человека, только что совершившего казнь, это звучало особенно убедительно.
— В убийстве, — ответила она и потерла пальцем свою чертовски кокетливую родинку. — В чем же еще?
— Не слушайте ее, — прохрипел пересохшим горлом Сворден Ферц. — Она не ведает, что творит… говорит…
Она в некоторой тихой задумчивости ткнула в пустую ячейку взрывателя, наблюдая как черные, скользкие волоски зашевелились, попытались прилипнуть к человеческой плоти, но затем разочарованно разошлись, повяли.
— А к нему приставали, — вроде даже с толикой недоумения сказала она, внимательно осмотрев подушечку пальца. — Как пиявки. Крошечные, сорокатысячелетние пиявки… Подробности наших детских отношений, наверное, можно не повторять? — вдруг спросила она и презрительно показала подбородком на коленопреклоненного. Именно подбородком, как на нечто не достойное упоминания в приличном обществе, а если все же и приходится это самое упоминать, то лишь вот так — не указуя перстом, а обходясь, по возможности, маловразумительным телодвижением.
— Я в курсе, — буркнул огромный черный человек, продолжая сжимать пистолет, тем самым показывая — еще ничего не кончилось. — Они отвратительны.
— Забавны, — поправила она. — По сравнению с тем, что заставляли его делать вы, это всего лишь детские шалости. Синдром пубертатности, — она прыснула в ладошку. — Кстати, однажды он учудил такое…
— Увольте от ненужных подробностей, — устало сказал огромный черный человек.
— Ну почему же, ведь вы здесь только один такой… хм, осведомленный, — она потянулась через стол и похлопала Свордена Ферца по макушке, словно малолетнего негодника, подглядывающего в родительскую спальню. — Каково это — читать обстоятельные доклады личного врача подопечного подростка, юноши, молодого мужчины? А? Сколько раз, при каких условиях и кого при этом воображал? Или, например, о том, как за строптивость он полностью побрил свою подружку? Во всех местах, ха-ха-ха, такой забавник, — она не смеялась, лишь изобразив заливистый хохот с похожестью отправленного в утиль киберуборщика.
— Вы больны, — с неожиданным облегчением сказал огромный черный человек, будто расплывчатый диагноз позволял уместить столь нелепую и дикую ситуацию хоть в какие-то рамки понятного и допустимого. — Вам необходима квалифицированная медицинская помощь, — суконность выражения прикрывала видимостью озабоченности здоровьем ближнего своего абсолютное, можно даже сказать — беспредельное равнодушие к второстепенному фигуранту в общем-то успешно завершенного дела.
— Бросьте, вы… — произнесла она с презрением. — Мы ведь с вами почти родственники. А так же друзья, любовники, враги. Куда еще вы залезали своими холодными мослами? К нам в постель уж точно… Душу? Сердце? Какие еще винтики там не разглядели?! — она хлопнула ладонью по столу, изображая злость.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
