— Да нет же, не надо, к чёрту начальство! да пишите же, если вы серьёзно!.. — истерически прикрикнул Пётр Степанович.
— Стой! я хочу сверху рожу с высунутым языком.
— Э, вздор! — озлился Пётр Степанович, — и без рисунка можно всё это выразить одним тоном.
— Тоном? Это хорошо. Да, тоном, тоном! Диктуй тоном.
«Я, Алексей Кириллов, — твёрдо и повелительно диктовал Пётр Степанович, нагнувшись над плечом Кириллова и следя за каждою буквой, которую тот выводил трепетавшею от волнения рукой, — я, Кириллов, объявляю, что сегодня… октября, ввечеру, в восьмом часу, убил студента Шатова, за предательство, в парке, и за донос о прокламациях и о Федьке, который у нас обоих, в доме Филиппова, также квартировал и ночевал десять дней. Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому что имел за границей намерение прекратить свою жизнь».
— Только? — с удивлением и с негодованием воскликнул Кириллов.
— Ни слова больше! — махнул рукой Пётр Степанович, норовя вырвать у него документ.
— Стой! — крепко наложил на бумагу свою руку Кириллов, — стой, вздор! Я хочу с кем убил. Зачем Федька? А пожар? Я всё хочу и ещё изругать хочу, тоном, тоном!
— Довольно, Кириллов, уверяю вас, что довольно! — почти умолял Пётр Степанович, трепеща чтоб он не разодрал бумагу: — чтобы поверили, надо как можно темнее, именно так, именно одними намёками. Надо правды только уголок показать, ровно на столько, чтоб их раздразнить. Всегда сами себе налгут больше нашего и уж себе-то, конечно, поверят больше, чем нам, а ведь это всего лучше, всего лучше! Давайте; великолепно и так; давайте, давайте!
И он всё старался вырвать бумагу. Кириллов, выпуча глаза, слушал и как бы старался сообразить, но, кажется, он переставал понимать.
— Э, чёрт! — озлился вдруг Пётр Степанович, — да он ещё и не подписал! что ж вы глаза-то выпучили, подписывайте!
— Я хочу изругать… — пробормотал Кириллов, однако взял перо и подписался. — Я хочу изругать…
— Подпишите: Vive la république[226], и довольно.
— Браво! — почти заревел от восторга Кириллов. — Vive la république démocratique, sociale et universelle ou la mort!..[227] Нет, нет, не так. — Liberté, égalité, fraternité ou la mort![228] — Вот это лучше, это лучше, — написал он с наслаждением под подписью своего имени.
— Довольно, довольно, — всё повторял Пётр Степанович.
— Стой, ещё немножко… Я, знаешь, подпишу ещё раз по-французски: «de Kiriloff, gentilhomme russe et citoyen du monde»[229]. — Ха-ха-ха! — залился он хохотом. — Нет, нет, нет, стой, нашёл всего лучше, эврика: gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé![230] вот что́ лучше всяких… — вскочил он с дивана и вдруг быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в другую комнату и плотно притворил за собою дверь. Пётр Степанович постоял с минуту в раздумьи, глядя на дверь.
«Если сейчас, так пожалуй и выстрелит, а начнёт думать — ничего не будет». Он взял пока бумажку, присел и переглядел её снова. Редакция объявления опять ему понравилась:
«Чего же пока надо? Надо, чтобы на время совсем их сбить с толку и тем отвлечь. Парк? В городе нет парка, ну и дойдут своим умом, что в Скворешниках. Пока будут доходить, пройдёт время, пока искать — опять время, а отыщут труп — значит, правда написана; значит, и всё правда, значит, и про Федьку правда. А что́ такое Федька? Федька — это пожар, это Лебядкины: значит, всё отсюда, из дому Филипповых и выходило, а они-то ничего не видали, а они-то всё проглядели, — это уж их совсем закружит! Про наших и в голову не войдёт; Шатов да Кириллов, да Федька, да Лебядкин; и зачем они убили друг друга, — вот ещё им вопросик. Э, чёрт, да выстрела-то неслышно!..»
Он хоть и читал, и любовался редакцией, но каждый миг с мучительным беспокойством прислушивался и — вдруг озлился. Тревожно взглянул он на часы; было поздненько; и минут десять как тот ушёл… Схватив свечку, он направился к дверям комнаты, в которой затворился Кириллов. У самых дверей ему как раз пришло в голову, что вот и свечка на исходе и минут через двадцать совсем догорит, а другой нет. Он взялся за замок и осторожно прислушался: не слышно было ни малейшего звука; он вдруг отпер дверь и приподнял свечу: что-то заревело и бросилось к нему. Изо всей силы прихлопнул он дверь и опять налёг на неё, но уже всё утихло — опять мёртвая тишина.
Долго стоял он в нерешимости со свечой в руке. В ту секунду, как отворял, он очень мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло лицо Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к нему кинулся. Пётр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на стол, приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он успел бы ещё прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.
В самоубийство Пётр Степанович уже совсем теперь не верил! «Стоял среди комнаты и думал» проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича. «К тому же тёмная, страшная комната… Он заревел и бросился — тут две возможности: или я помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или… или он стоял и обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал… Он знает, что я не уйду не убив его, если сам он струсит, — значит, ему надо убить меня прежде, чтобы я не убил его… И опять, опять там тишина! Страшно даже: вдруг отворит дверь… Свинство в том, что он в Бога верует, пуще чем поп… Ни за что не застрелится!.. Этих, которые “своим умом дошли”, много теперь развелось. Сволочь! фу, чёрт, свечка, свечка! Догорит через четверть часа непременно… Надо кончить; во что бы ни стало надо кончить… Что ж, убить теперь можно… С этою бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно так сложить и приладить на полу с разряженным револьвером в руке, что непременно подумают, что он сам… Ах, чёрт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится и выстрелит прежде меня. Э, чёрт, разумеется, промахнётся!»
Так мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец взял свечу и опять подошёл к дверям, приподняв и приготовив револьвер; левою же рукой, в которой держал свечу, налёг на ручку замка. Но вышло неловко: ручка щёлкнула, произошёл звук и скрип. «Прямо выстрелит!» — мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу и выставил револьвер; но ни выстрела, ни крика… В комнате никого не было.
Он вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать было некуда. Он поднял ещё больше свечу и вгляделся внимательно: ровно никого. В полголоса он окликнул Кириллова, потом в другой раз громче; никто не откликнулся.
«Неужто в окно убежал?»
В самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать через форточку». Пётр Степанович прошёл через всю комнату прямо к окну: «Никак не мог». Вдруг он быстро обернулся, и что-то необычайное сотрясло его.
У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и стоял ужасно странно, — неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось, желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было поверить. Пётр Степанович стоял несколько наискось от угла и мог наблюдать только выдающиеся части фигуры. Он всё ещё не решался подвинуться влево, чтобы разглядеть всего Кириллова и понять загадку. Сердце его стало сильно биться… И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшному месту.
Но дойдя вплоть, он опять остановился как вкопанный, ещё более поражённый ужасом. Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря на крик и на бешеный наскок его, даже не двинулась, не шевельнулась ни одним своим членом — точно окаменевшая или восковая. Бледность лица её была неестественная, чёрные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространстве. Пётр Степанович провёл свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек и разглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то пред собой, но искоса его видит и даже может быть наблюдает. Тут пришла ему мысль поднести огонь прямо к лицу «этого мерзавца», поджечь и посмотреть, что тот сделает. Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как бы скользнула насмешливая улыбка — точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.
Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Пётр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что он вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец палец он вырвал и сломя голову бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу. Во след ему из комнаты летели страшные крики:
