— Сапог военный, — самодовольно и значительно вставил мужик.
— Нет, я не то чтобы военный, я…
«Лыбопытная какая бабёнка, злился про себя Степан Трофимович, и как они меня рассматривают… mais enfin…[244] Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».
Бабёнка пошепталась с мужиком.
— Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезём, если только приятно станет.
Степан Трофимович вдруг спохватился…
— Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я тут влезу?
«Как это удивительно, подумал он про себя, что я так долго шёл рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта “действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное»…
Мужик, однако, всё ещё не останавливал лошадь.
— Да вам куда будет? — осведомился он с некоторою недоверчивостью.
Степан Трофимович не вдруг понял.
— До Хатова надо-ть быть?
— К Хатову? Нет не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком; хотя слышал.
— Село Хатово, село, девять вёрст отселева.
— Село? C’est charmant[245], то-то я как будто бы слышал… — Степан Трофимович всё шёл, а его всё ещё не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его голове:
— Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я — профессор, то есть, если хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c’est comme ça qu’on peut traduire[246]. Я бы очень хотел сесть и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.
— Полтинник с вас, сударь, дорога тяжёлая.
— А то нам уж оченно обидно будет, — вставила бабёнка.
— Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’ai en tout quarante roubles, mais…[247]
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чём надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
— Это… это как же сзади корова? — спросил он вдруг сам бабёнку.
— Чтой-то вы, господин, точно не видывали, — рассмеялась баба.
— В городе купили, — ввязался мужик; — своя скотина, поди ты, ещё с весны передохла; мор. У нас кругом все попадали, все, половины не осталось, хошь взвой.
И он опять стегнул завязшую в колее лошадёнку.
— Да, это бывает у нас на Руси… и вообще мы русские… ну да, бывает, — не докончил Степан Трофимович.
— Вы коль учителем, то вам что же в Хатове? Али дальше куда?
— Я… то есть я не то чтобы дальше куда… C’est-à-dire[248], я к одному купцу.
— В Спасов надо-ть быть?
— Да, да, именно в Спасов. Это, впрочем, всё равно.
— Вы коли в Спасов, да пешком, так в ваших сапожках недельку бы шли, — засмеялась бабёнка.
— Так, так, и это всё равно, mes amis[249], всё равно, — нетерпеливо оборвал Степан Трофимович.
«Ужасно любопытный народ; бабёнка, впрочем, лучше его говорит, и я замечаю, что с девятнадцатого февраля у них слог несколько переменился и… и какое дело, в Спасов я или не в Спасов? Впрочем, я им заплачу, так чего же они пристают?»
— Коли в Спасов, так на праходе, — не отставал мужик.
— Это как есть так, — ввернула бабёнка с одушевлением, — потому, коли на лошадях по берегу — вёрст тридцать крюку будет.
— Сорок будет.
— К завтраму к двум часам как раз в Устьеве праход застанете, — скрепила бабёнка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчали и вопрошатели. Мужик подёргивал лошадёнку; баба изредка и коротко перекидывалась с ним замечаниями. Степан Трофимович задремал. Он ужасно удивился, когда баба смеясь растолкала его, и он увидел себя в довольно большой деревне у подъезда одной избы в три окна.
— Задремали, господин?
— Что́ это? Где это я? Ах, ну! Ну… всё равно, — вздохнул Степан Трофимович и слез с телеги.
Он грустно осмотрелся; странным и ужасно чем-то чуждым показался ему деревенский вид.
— А полтинник-то, я и забыл! — обратился он к мужику с каким-то не в меру торопливым жестом; он видимо уже боялся расстаться с ними.
— В комнате рассчитаетесь, пожалуйте, — приглашал мужик.
— Тут хорошо, — ободряла бабёнка.
Степан Трофимович ступил на шаткое крылечко.
«Да как же это возможно», — прошептал он в глубоком и пугливом недоумении, однако вошёл в избу. «Elle l’a voulue»[250], вонзилось что-то в его сердце, и он опять вдруг забыл обо всём, даже о том, что вошёл в избу.
Это была светлая, довольно чистая крестьянская изба в три окна и в две комнаты; и не то что постоялый двор, а так приезжая изба, в которой по старой привычке останавливались знакомые проезжие. Степан Трофимович не конфузясь прошёл в передний угол, забыл поздороваться, уселся и задумался. Между тем чрезвычайно приятное ощущение тепла после трёхчасовой сырости на дороге вдруг разлилось по его телу. Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными людьми, при внезапном переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-то странно приятен. Он поднял голову, и сладостный запах горячих блинов, над которыми старалась у печки хозяйка, защекотал его обоняние. Улыбаясь ребячьею улыбкой, он потянулся к хозяйке и вдруг залепетал:
— Это что ж? Это блины? Mais… c’est charmant[251].
— Не пожелаете ли, господин, — тотчас же и вежливо предложила хозяйка.
— Пожелаю, именно пожелаю, и… я бы вас попросил ещё чаю, — оживился Степан Трофимович.
— Самоварчик поставить? Это с большим нашим удовольствием.
На большой тарелке с крупными синими узорами явились блины — известные крестьянские, тонкие, полупшеничные, облитые горячим свежим маслом, вкуснейшие блины. Степан Трофимович с наслаждением попробовал.
— Как жирно и как это вкусно! И если бы только возможно un doigt d’eau de vie[252].
— Уж не водочки ли, господин, пожелали?
— Именно, именно, немножко, un tout petit rien[253].
— На пять копеек, значит?
— На пять — на пять — на пять — на пять, un tout petit rien, — с блаженною улыбочкой поддакивал Степан Трофимович.
Попросите простолюдина что-нибудь для вас сделать, и он вам, если может и хочет, услужит старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой — и обыкновенное спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую, радостную услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий за водкой, — хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, — всё равно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения… Не больше как через три-четыре минуты (кабак был в двух шагах) очутилась пред Степаном Трофимовичем на столе косушка и большая зеленоватая рюмка.
— И это всё мне! — удивился он чрезвычайно. — У меня всегда была водка, но я никогда не знал, что так много на пять копеек.
Он налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешёл через комнату в другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабёнка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабёнка законфузилась и стала было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, подконец встала, выпила учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию отдал поклон и воротился за стол даже с гордым видом.
Всё это совершалось в нём по какому-то вдохновению: он и сам ещё, за секунду, не знал, что пойдёт потчевать бабёнку.
«Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил», самодовольно подумал он, наливая себе оставшееся вино из косушки; хотя вышло менее рюмки, но вино живительно согрело его и немного даже бросилось в голову.
«Je suis malade tout à fait, mais ce n’est pas trop mauvais d’être malade»[254].
— Не пожелаете ли приобрести? — раздался подле него тихий женский голос.
Он поднял глаза и к удивлению увидел пред собою одну даму — une dame et elle en avait l’air[255] — лет уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в тёмненькое платье и с большим серым платком на плечах. В лице её было нечто очень приветливое, немедленно понравившееся Степану Трофимовичу. Она только что сейчас воротилась в избу, в которой оставались её вещи на лавке, подле самого того места, которое занял Степан Трофимович, — между прочим портфель, на который, он помнил это, войдя посмотрел с любопытством, и не очень большой клеёнчатый мешок. Из этого-то мешка она вынула две красиво переплетённые книжки с вытесненными крестами на переплётах и поднесла их к Степану Трофимовичу.
