В эту минуту в замке опять загремели выстрелы, зазвучали трубы, и смешанные крики донеслись до достойных ушей хана.
— Един Бог, — пробормотал он. — Лев в сердце этого гяура И после минутного молчания добавил:
— Я предпочел бы быть с ним, чем с тобой.
Хмельницкий задрожал. Тяжко он оплачивал необходимую дружбу с татарином и к тому еще не был уверен в страшном союзнике. По прихоти хана все орды могли обратиться против казаков, которые тогда окончательно погибли бы! Притом гетман видел, что хан помогал ему, в сущности, ради добычи, ради даров, и что, кроме того, считая себя законным монархом в душе, стыдился становиться на сторону восставших против короля, на сторону какого-то Хмеля против могущественного Вишневецкого.
Казацкий гетман часто напивался пьяным не только вследствие страсти к вину, но и с отчаяния…
— Великий монарх! — проговорил он. — Ерема твой враг. Это он отнял у татар Заднепровье, он побитых мурз, как волков, вешал по деревьям, это он хотел идти на Крым с огнем и мечом…
— А вы разве не разоряли улусов? — спросил хан.
— Я твой невольник
У Тугай-бея задрожали губы и блеснули клыки, у него между казаками был смертельный враг, который некогда вырезал весь чамбул бея и чуть не схватит! его самого. Он не выдержал и тихо пробормотал фамилию ненавистного атамана:
— Бурлай! Бурлай!
— Тугай-бей, — тотчас сказал Хмельницкий, — по мудрому приказанию хана вы с Бурлаем в прошлом году лили воду на мечи.
Новый залп пушек прервал дальнейший разговор. Хан протянул- руку по направлению к Збаражу и лагерю.
— Завтра это мое? — спросил он, обращаясь к Хмельницкому.
— Завтра они умрут, — ответил гетман, устремив глаза на замок
Потом он опять стал бить поклоны и прикоснулся рукой ко лбу, бороде и груди, считая разговор оконченным. Хан запахнул шубу, так как ночь была холодная, хотя и июльская, и сказал:
— Уже поздно!
Тогда все стали бить поклоны, точно движимые одной силой, а хан медленно направился в шатер, тихо говоря:
— Един Бог!
Хмельницкий отправился в свой лагерь, бормоча дорогой:
— Я тебе отдам замок и город, и добычу, и пленных, но Ерема будет мой, а не твой, хотя бы мне пришлось заплатить за него своей головой.
Постепенно костры угасали, постепенно затихал глухой шум нескольких сотен тысяч голосов, еще кое-где слышались звуки дудок и крики татарских конюхов, выгонявших лошадей на пастбище, но вскоре и эти голоса умолкли, и сон овладел бесчисленными полчищами татар и казаков
Только замок гудел и гремел… точно в нем справляли свадьбу.
В лагере все ожидали, что завтра последует штурм. Действительно, с утра двинулись толпы черни, казаков, татар и других диких воинов, присоединившихся к Хмельницкому, и все они шли к окопам, подобно черным тучам, охватывающим вершины гор. Солдаты, уже накануне тщетно старавшиеся сосчитать число костров, теперь онемели при виде этого моря голов. Но то был еще не настоящий штурм, а скорее осмотр поля, шанцев, рвов, валов и всего польского лагеря. И подобно тому, как волны моря, гонимые ветром, вздымаются, пенятся и с гулом ударяются о берег, а потом отступают назад, так и они ударяли то здесь, то там, отступали и опять ударяли, точно пытаясь узнать силу сопротивления, точно желая убедиться, не сломят ли дух защитников одним своим видом и численностью прежде, чем уничтожат тело.
Началась канонада, и ядра часто попадали в лагерь, из которого отвечали артиллерийским и ружейным огнем. Почти одновременно с канонадой на валах появилась процессия со Святыми Дарами, чтобы поднять дух в войске. Священник Муховецкий нес Святые Дары, держа их обеими руками выше лица, а иногда поднимая над головой; он шел под балдахином с полузакрытыми глазами и аскетическим лицом, спокойный, одетый в серебряную ризу. Его поддерживали два священника: Яскульский, гусарский капеллан, некогда славный воин и очень опытный в военном искусстве, и Жабковский, тоже бывший военный, гигантский монах-бернардинец, во всем лагере уступающий в силе только одному Лонгину Подбипенте. Балдахин несли четыре шляхтича, между которыми был и Заглоба; перед балдахином шли девочки в белых платьях и сыпали цветы. Процессия следовала вдоль всей линии валов, сопровождаемая многими офицерами. Солдаты при виде Святых Даров, блестевших, как солнце, при виде спокойствия священников и девочек в белых платьях ободрялись и воспламенялись энтузиазмом. Ветер разносил запах мирры, горевшей в кадильницах; при прохождении процессии все покорно склоняли головы. Время от времени Муховецкий подымал Святые Дары и, вознося очи к небу, пел молитву, которую подхватывали как сопровождающие его священники, так и все. войско. Густой бас пушек вторил молитве; иногда неприятельское ядро с гудением пролетало над балдахином и священниками, иногда, ударившись немного ниже в вал, оно осыпало их землей, так что Заглоба съеживался и прижимался к древку балдахина. Ему становилось особенно страшно, когда процессия останавливалась для молитв. Тогда воцарялось молчание, и ясно слышалось, как летели ядра. Заглоба все более краснел, а Яскульский искоса посматривал в направлении к неприятелю и, будучи не в состоянии выдержать, бормотал: "Им кур сажать на яйца, а не стрелять из пушек!" Так как у казаков действительно были очень плохие пушки, а он, как бывший военный, не мог спокойно смотреть на такое неумение и такую напрасную трату пороха. Процессия двигалась дальше и наконец дошла до другого конца валов, на которые неприятель не делал большого натиска. Попробовав то здесь, то там, преимущественно со стороны западного пруда, не удастся ли произвести замешательство, татары и казаки отступили к своим позициям и остановились на них, не высылая даже наездников. Между тем процессия окончательно ободрила осажденных.
Теперь было очевидно, что Хмельницкий ожидает прибытия своего обоза. Он был уверен, что достаточно будет одного настоящего штурма, а потому велел только устроить несколько редутов для батарей, считая излишним заняться какими-нибудь иными земляными работами. Обоз прибыл на следующий день и стал в несколько десятков рядов, растянувшись в длину на несколько верст, от деревни Верняки до Дембины. Одновременно с обозом пришло еще войско, а именно — великолепная запорожская пехота, почти равная по искусству турецким янычарам и несравненно более способная к штурмам и наступательным действиям, чем татары и чернь.
Памятный вторник 13 июля прошел как в Збараже, так и в неприятельском стане в лихорадочных приготовлениях Уже не подлежало сомнению, что последует штурм, так как в лагере казаков литавры и барабаны били тревогу, а у татар гудел, как гром, большой святой бубен, так называемый балт… Вечер был тихий, ясный, только с обоих прудов и Гнезны поднялся легкий туман, потом на небе замерцала первая звезда.
В эту минуту раздался залп из шестидесяти казацких пушек — полчища двинулись с ужасным криком к валам, и начался штурм.
Польские войска стояли в окопах, и им казалось, что земля дрожит под их ногами, даже старые солдаты ничего подобного не видали.
— О Господи! Что это такое? — спросил Заглоба, стоя в интервале валов возле Скшетуского и его гусар. — Это не люди идут на нас.
— Вы угадали, действительно, это не люди, неприятель гонит перед собой быков, чтобы наши выстрелы сначала были направлены на них и чтобы иметь некоторое прикрытие.
Старый шляхтич покраснел, вытаращил глаза и с бешенством произнес одно только слово:
— Негодяи!..
Быки, гонимые дикими, полунагими чабанами, которые били их горящими факелами, с ужасным ревом бежали вперед, то сбиваясь в кучу, то разбегаясь или поворачивая назад, то опять направляясь к валам. Вурцель открыл огонь, все заволокло дымом; небо покраснело; испуганные быки рассыпались во все стороны, точно их разогнали молнии, половина из них пала, — а по их трупам неприятель шел дальше.
Впереди, подгоняемые сзади пиками и выстрелами из самопалов, бежали пленные с мешками песку, которым они должны были засыпать ров. Это были крестьяне из окрестностей Збаража, которые не успели скрыться в город перед нашествием. Среди них находились как молодые мужчины, так и старцы и женщины. Все они бежали с криком, плачем, простирая руки к небу и умоляя о сострадании. Волосы поднимались дыбом от этого воя, но сострадания не было тогда на земле: с одной стороны казацкие пики поражали их в спину, с другой стороны, спереди, ядра Вурцеля разбивали несчастных, картечь рвала их на части, и вот они бежали, скользили в крови, падали, поднимались и опять бежали, так как их гнала казацкая волна, казацкую — турецкая, турецкую — татарская…
Крепостной ров быстро наполнялся трупами, кровью, мешками с песком — и через него неприятель с воем бросился к валам.
Полки теснились одни за другими; при вспышках орудийного огня можно было видеть командиров, гнавших буздыганами на валы все новые отряды. Отборнейшие воины кинулись на позицию, занимаемую войсками князя Иеремии, так как Хмельницкий знал, что там будет самое сильное сопротивление. Туда шли сечевые курени, за ними страшные переяславцы под начальством Лободы, за ними Воронченко вел черкасский полк, Кулак — харьковский полк, Нечай — брацлавский, Степка — уманский, Мрозовский вел корсунский; шли и кальничане, и многочисленный белоцерковский полк, состоящий из пятнадцати тысяч человек, а с ним сам Хмельницкий — в огне, красный, как сатана, смело подставлявший свою широкую грудь под пули, с лицом льва, со взглядом орла, в хаосе, дыму и пламени внимательно надзирающий за всем и всем руководящий.
