Живя в Париже, княгиня вышла вторично замуж за лорда Гоудена, с которым вскоре разошлась, потребовав при разводе сохранить за ней фамилию первого мужа. Она скончалась в глубокой старости в Париже, до конца своих дней называя себя княгинею Багратион. При всех превратностях семейной жизни этой пары как не вспомнить слова князя Багратиона, оскорбленного тем, что его супруга не была награждена орденом Святой Екатерины одновременно с пожалованием ему ордена Святого Андрея Первозванного, как полагалось: «Если бы и был кто не доволен моею женою — это я. Какая кому нужда входить в домашние мои дела. Ее надо наградить отлично, ибо она — жена моя… Она, кто бы ни была, но жена моя, и кровь моя все же вступится за нее…»{46}
Многочисленные увлечения и экстравагантность поведения — еще не повод для заключения о несчастной семейной жизни. М. И. Кутузов прожил в любви и согласии со своей супругой Екатериной Ильиничной, урожденной Бибиковой, 35 лет. За эти годы ничто не омрачило их супружеского союза. Жена всегда была верным и преданным другом своему мужу. В письмах она передавала ему светские происшествия, толки, пересуды, даже сплетни, благодаря чему Кутузов был всегда в курсе столичных и придворных новостей. Он же через супругу сообщал необходимые сведения в Петербург. Эти письма, содержавшие множество подробностей домашней и светской жизни семейства Кутузовых (у полководца было пять дочерей), стали на протяжении долгих лет единственным средством общения между мужем и женой, которых разъединяли то войны, то дипломатические и административные миссии.
Екатерина Ильинична из Петербурга почти не выезжала. Княгиня жила широко и открыто, как и полагалось жить большой барыне, и, как не раз намекал ей муж в переписке, тратила больше, чем позволяли их средства, что также соответствовало духу времени. Она занималась литературой, страстно любила театр. Разлука объясняла многочисленные увлечения обоих супругов, о которых с иронией упоминали мемуаристы. В соответствии с нравами многих аристократических семейств Кутузов сообщал о своих многочисленных «пассиях» в письме к дочери Е. М. Хитрово. Однако семейная жизнь Кутузовых от этих малозначащих по тем временам происшествий не страдала. Об одном забавном случае счел нужным поведать в записках В. И. Левенштерн: «Кутузова была женщина чрезвычайно умная; она прекрасно говорила по-французски, но с весьма оригинальным акцентом. В молодости у нее было много поклонников; было заметно, что она с трудом мирилась с тем, что время брало свое. Весьма снисходительная к ошибкам других и любезная с теми, кто ухаживал за ее дочерьми, она нападала на мужей, которые их ревновали.
Не знаю, почему ей пришла в голову фантазия показать в ее интимном кругу, что я был ее любовником. Так как мне это вовсе не нравилось и могло повредить мне в глазах молодых женщин, то я решил изобличить ее выдумку, но сделал это довольно грубо. Госпожа Кутузова пригласила к обеду, запросто, двух своих приятельниц, княгиню К., графиню З. и меня. Эти две дамы славились своими легкими нравами; у каждой из них заведомо был любовник из молодых гвардейских офицеров, которых оне щедро наделяли деньгами.
Поэтому я был крайне удивлен, очутившись один в обществе этих трех дам. Мне тотчас пришло на ум, что г-жа Кутузова хотела этим показать, что я для нее то же, что означенные гвардейские офицеры для этих дам. Я был недурен собою и пользовался успехом у женщин, так, что это могло быть приятно ей, но не мне. Я покраснел от досады от одной этой мысли, однако, не потерявшись, подошел к хозяйке дома, рассыпался перед нею в извинениях по поводу того, что не могу отобедать у нее, и в присутствии дам сказал ей, что это день ангела девицы St.-Claire, танцовщицы, у которой я обещал быть непременно, и, зная снисходительность присутствующих дам в сердечных делах, я уверен, они извинят меня за то, что я решился столь откровенно высказать им причину, лишающую меня возможности провести время в их обществе. Затем, не ожидая ответа, я уехал. Очень довольный моей дерзостью, я пообедал в ресторане, не подумав даже ехать к St.-Claire…»{41}
Наконец, обратимся к «историям любви» двоих офицеров, совершенно разных по характеру и темпераменту. Одна из этих историй началась и закончилась в короткий предвоенный месяц; в ней всего два действующих лица — квартирмейстерский офицер Н. Д. Дурново, регулярно заносивший все события в свой дневник, и его возлюбленная. Другая история, насыщенная действующими лицами, названиями географических пунктов, сохранилась в воспоминаниях кирасирского офицера И. Р. Дрейлинга, явно руководствовавшегося дневниковыми записями. Первый из наших героев, в возрасте 18 лет, погруженный в светские удовольствия Санкт-Петербурга, 10 января 1812 года поместил в дневник запись, отразившую философское рассуждение о мимолетности человеческих чувств: «Когда мне было пятнадцать лет, я был влюблен в Марию Смирнову. Все проходит с годами»{48}. Опыт, прямо скажем, небогатый. По прибытии в город Вильно, где квартировала свита его императорского величества по квартирмейстерской части, прапорщик Дурново расширил свой кругозор, о чем свидетельствует запись от 10 мая: «Я <…> испытываю отвращение к развратным женщинам»{49}. Но вот, спустя две недели, Николай Дурново «застенографировал» новое для него чувство: «После обеда князь Иван Голицын, через которого я познакомился с П. Зубовым, представил меня пану хорунжему Удинцу. Его семнадцатилетняя внучка Александра — самая очаровательная особа, которую я когда-либо видел, грациозная и наивная для своего возраста. Решительно я влюблен. В течение двух часов находился в настоящем экстазе»{50}. «П. Зубов», о котором идет речь в дневнике, не кто иной, как знаменитый последний фаворит императрицы Екатерины II, с которым свитский прапорщик вступил в решительное соперничество: «После прогулки верхом в саду я отправился на чашку чая к князю Зубову. Мне показалось, что он также ухаживает за очаровательной Удинец. На его стороне миллион дохода и большой опыт с женщинами. На моей — мои восемнадцать и красивая фигура. Посмотрим, кто одержит победу». Судя по всему, «восемнадцать и красивая фигура» одержали верх над чарами «записного Селадона», потому что через десять дней Николай Дурново называет в дневнике «очаровательную Удинец» не иначе как «Александрина»: «Я так часто упоминаю об Александрине в своем дневнике потому, что хочу доставить себе удовольствие описать ее наружность. Она небольшого роста, но великолепно сложена. Ее волосы белокурые, глаза живые и искрящиеся умом. Ее плечи соперничают с мрамором по своей белизне. Одним словом, в свои шестнадцать лет она имеет фигуру Венеры и пробудила во мне неистовую любовь»{51}.
Пламя любви, охватившее свитского прапорщика и юную m-llе Удинец, разгорелось настолько сильно, что его не мог не заметить сам император, настороживший Дурново теми знаками внимания, которые были оказаны «Александрине». Но опасения пылкого влюбленного были безосновательны: предмет его обожания стойко противостоял ухаживаниям государя: «Мы направились в Закрет на бал, который дают генерал-адъютанты и флигель-адъютанты Его Величеству и всей польской знати. Бал прошел очень хорошо и оживленно. Он не мог мне не понравиться хотя бы потому, что там была моя очаровательная Александрина. Император сам к ней неоднократно обращался и заметил, что она, по-видимому, интересуется офицером его Главного штаба (это он говорил обо мне). Она наивно ответила, что это может быть и что, впрочем, я достоин любви. Эта женщина мне положительно вскружила голову. Она великолепна, как роза. Мадемуазель Вейс и госпожа Башмакова единственные, кто могут — конечно, не сравниться с ней, — но быть названы после нее. Его Величество, к счастью, ушел. Ужин был сервирован в саду. Луна своим печальным светом освещала нас обоих. Быть может, скоро мне придется ее покинуть…» В то время, когда Дурново (естественно, по-французски) выводил пером в дневнике эти строки, ему было еще неведомо, что «Его Величество» ушел с бала не к счастью, а к великому несчастью: Александр I покинул бал в Закрете, узнав о вторжении наполеоновских войск в Россию.
Началась война, предвещавшая неизбежность разлуки, но судьба устроила так, что перед расставанием 18-летний прапорщик и «Александрина» случайно встретились на пятый день «по открытии военных действий»: «15 июня. В Сорокполе я с Александром Муравьевым остановился в имении, принадлежащем дедушке моей очаровательной Александрины. Она бросилась в мои объятия. Невозможно описать радость, которую я испытал, увидев ее. Мы провели восхитительный вечер. Облачко грусти делало ее еще более прекрасной. Может быть, мы видимся последний раз в жизни? Через несколько часов французы станут хозяевами и земли и моей любимой. Они ею распорядятся по законам военного времени. Не имея возможности предложить ей экипаж, я не мог взять ее с собой: потеряв своего слугу и свой багаж, я остался одинок и беден, как церковная крыса. Вечером она дала на память прядь своих волос. <…> Ранним утром мы покинули Сорокполь. Невыносимой пыткой было для меня отказаться от своей любимой»{52}.
