Решение Эйзенхауэра не вступать в войну во Вьетнаме не имело того драматического содержания, которое было в его решении о дне "Д" в 1944 году*, поскольку его принятие растянулось на значительный период времени. Но тем не менее оно имело тоже по-своему решающее значение, поскольку в обоих случаях все, что происходило после принятия решения, зависело исключительно от его слова. В любой момент последних недель обороны Дьенбьенфу он мог бы отдать приказ о воздушной бомбардировке атомными или обычными бомбами. Многие из его старших советников хотели, чтобы он поступил именно так, и прежде всего председатель Объединенного комитета начальников штабов, его вице-президент, начальник группы планирования Совета национальной безопасности, его советник из Управления по взаимному обеспечению безопасности и (иногда) его государственный секретарь. Однако он ответил твердым "нет" на все их обращения. Он взвешивал все имевшиеся возможности со своей профессиональной, военной точки зрения и нашел их неудовлетворительными. 5 июня 1944 года такие возможности были благоприятными, и он отдал приказ — вперед; в апреле 1954 года они были противоположными, и он сказал "нет". С того времени сторонники Эйзенхауэра могли утверждать: "Он вывел нас из Кореи и не пустил во Вьетнам".
[* День "Д" — день высадки союзников в Европе и открытия второго фронта (6 июня 1944 года).]
В своих мемуарах Эйзенхауэр жалуется, что в день падения Дьенбьенфу основные заголовки в газетах были посвящены не этому событию, а требованию Маккарти проверить право Эйзенхауэра использовать привилегию главы государства для того, чтобы не допускать к секретным сведениям следователей из комиссии Конгресса. Десять лет спустя Эйзенхауэр отметил, что было совершенно очевидно: событие во Вьетнаме было неизмеримо важнее, чем персона Маккарти, который "утерял внимание со стороны общественности вскоре после этого исторического события"*40. Чего Эйзенхауэр не мог знать, так это того, что почти ровно через двадцать лет прецедент привилегии главы государства, который он создал, будет использован Никсоном во время слушания "Уотергейтского дела". В мае 1974 года уже не будет столь очевидно, что сочинители газетных заголовков были не правы и поместили в 1954 году на первое место не те сообщения.
Эйзенхауэр отнесся к требованию Маккарти гораздо серьезнее, чем признает это в своих мемуарах. В марте он просил генерального прокурора выяснить, может ли президент приказать федеральным служащим не давать показания комиссии Маккарти на том основании, что их допрос является злоупотреблением, направленным против них. Ответ был таков: прецедентов подобного рода не было. 3 и 5 мая Эйзенхауэр вновь просил подготовить ему короткую записку относительно его права не предоставлять конфиденциальную информацию Конгрессу.
Правда, Эйзенхауэра тревожил вопрос, до какой высоты он может поднимать эту стену умолчания. 11 мая Вильсон позвонил ему и сообщил, что комиссия Маккарти потребовала назвать фамилии военных, которые в какой-либо форме имеют отношение к делу Пересса. Вильсон сказал также, что Риджуэй "энергично протестовал" против этого требования и просил Эйзенхауэра поступать в дальнейшем как следует. Эйзенхауэр посчитал, что в данном случае армии можно было бы и уступить, избежав, таким образом, обвинений в "укрывательстве"*41.
Через два дня Маккарти стал угрожать: персоналу Белого дома будут направлены повестки с вызовом в комиссию. Эйзенхауэр чувствовал, как на него давят. Он посовещался с Адамсом и Хэгерти и в ходе разговора предупредил, что, возможно, придется направить одного человека из Белого дома для ответа на вопросы комиссии, может быть, Адамса, который, назвав свою фамилию и должность, затем в соответствии с приказом Президента откажется отвечать на вопросы.
На следующий день, 14 марта, Эйзенхауэр сказал Хэгерти, что и не собирается посылать Адамса. "Конгресс не имеет абсолютно никакого права просить давать показания в какой-либо форме, прямо или косвенно, о том, какие советы мне давали, в какое время и по какому вопросу". На этот раз Эйзенхауэр, как никогда, был раздражен действиями Маккарти, поскольку тот прижал его так, что Эйзенхауэр должен был действовать. Его ответ на требования Маккарти превратился в центральную проблему. Увидев в комиссии Адамса, Лоджа и других, Маккарти был бы на седьмом небе от удовольствия. Но даже мысль о том, какими фактами Маккарти может воспользоваться на этих слушаниях, приводила Эйзенхауэра в дрожь. Больше всего он опасался, что будет затронуто дело Оппенгеймера.
Эйзенхауэр понимал: главная ставка Маккарти — как ведет дела Президент. Предыдущие главы государства практически никогда не отказывали Конгрессу в предоставлении информации и не препятствовали опросу свидетелей, так что Браунелл вообще не смог найти убедительного прецедента для подтверждения принципа президентской привилегии. И Эйзенхауэр особенно остро чувствовал: в ядерный век президент нуждается именно в такой доктрине. И причина, почему раньше не было прецедентов, как раз и заключалась в том, что сложившаяся ситуация была беспрецедентной. Эйзенхауэр сознавал: слишком многие дела должны держаться в секрете, такие, например, как дело Оппенгеймера, испытания водородной бомбы, тайные операции ЦРУ и множество других, и он стремился значительно расширить полномочия президента, чтобы продолжать держать все это в секрете. Он сказал Хэгерти: "Если они хотят подвергнуть испытанию этот принцип, то я буду бороться с ними изо всех сил. Для меня это дело принципа, и я никогда не отступлю"*42.
17 мая на совещании лидеров Конгресса Эйзенхауэр сказал, что "каждый, кто будет давать показания о том, какие он мне давал советы, будет уволен с работы в тот же вечер. Я не позволю, чтобы люди, работающие вместе со мной, вызывались судебными повестками в качестве свидетелей, и я хочу, чтобы эта моя позиция была вам ясна". Ноулэнд не согласился с Президентом: произойдет ужасное, если президент будет оспаривать право Конгресса вызывать людей по судебным повесткам для дачи показаний. Эйзенхауэр повторил: "...моим людям не будут направляться повестки"*43.
В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета как доверительные и конфиденциальные, но никто из них никогда не осмелился распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и демократы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
