к твоему прислушивался сну —
И вдруг постиг, услышав тишину,
Как пусто все, как мертвенно повсюду.
Любовь моя! Тебе, такому чуду, —
Как первоцвету, жить одну весну!
О темный страх, в котором я тону!..
Усни, мой друг. Я спать уже не буду.
О бедная любовь, как ты хрупка!
Глядится смерть из сонного зрачка —
И вздох похож на смертное удушье.
О, сонный смех, в котором тайно скрыт
Тот роковой, тот жуткий смех навзрыд…
Очнись, молю! Скажи – бессмертны души?
Жизнь
Мне встретился рыцарь Несчастье, что скачет и
ночью, и днем,
В молчаньи, под тяжким забралом; он сердце
пронзил мне копьем.
Соловей
Тревожною стаей, слепой и шальной,
Крылатая память шумит надо мной
И плещет, и мечется, бредя спасеньем,
Над желтой листвою, над сердцем осенним,
А сердце все смотрится в омут глухой,
Над Заводью Слез сиротея ольхой,
И клики, взмывая в тоскующем вихре,
В листве замирают и вот уже стихли,
И только единственный голос родной,
Один на земле, говорит с тишиной —
То голосом милым былая утрата
Поет надо мною, как пела когда-то,
Поет надо мною – о тягостный звук! —
Печальная птица, певунья разлук;
И летняя ночь, наплывая с востока,
Стоит молчаливо, светло и высоко,
И лишь дуновенье прохлады ночной
Едва ощутимою синей волной
Баюкает заводь и в сумраке прячет,
А листья все плещут, и птица все плачет.
«Под ветром ежатся, как дети…»
Под ветром ежатся, как дети,
Ракит кладбищенских кусты
В белесом леденящем свете.
Скрипят сосновые кресты —
Могил печальные обновы.
Кричат, как заткнутые рты.
Текут, безмолвны и суровы,
Рекою траура и слез
Родители, сироты, вдовы.
По кругу и наперекос,
Под содрогания рыданий
Плутают меж бумажных роз.
Трудны тропинки расставаний!
Летят, беснуясь, облака,
Свивая небо в рог бараний.
Как угрызенье, как тоска,
Живых терзает дрожь озноба,
А мертвым стужа – на века.
Неласкова земли утроба!
Забвенье, память ли нужна
Им, стынущим под крышкой гроба?
Хоть бы скорей пришла весна
И с нею щебет, и цветенье,
И жаркая голубизна!
Приди, о чудо обновленья,
И расколдуй сады, леса
От зимнего оцепененья!
Пусть солнце полнит небеса,
Пусть над тоскою беспредельной
Погостов жизни голоса
Звучат, подобно колыбельной.
«В руках ведь заключен особый смысл…»
В руках ведь заключен особый смысл:
В них целый мир, исполненный движенья,
Где как мизинец, так и перст
Творят магнитных полюсов боренье.
«Меня не веселит ничто в тебе, Природа…»
Меня не веселит ничто в тебе, Природа:
Ни хлебные поля, ни отзвук золотой
Пастушеских рогов, ни утренней порой
Заря, ни красота печального захода.
Смешно Искусство мне, и Человек, и ода,
И песенка, и храм, и башни вековой
Стремленье гордое в небесный свод пустой,
Что мне добро и зло, и рабство, и свобода!
Не верю в Бога я, не обольщаюсь вновь
Наукою, а древняя ирония, Любовь,
Давно бегу ее в презреньи молчаливом.
Устал я жить, и смерть меня страшит. Как челн
Забытый, зыблемый приливом и отливом,
Моя душа скользит по воле бурных волн.
Да, он был декадентом и символистом – декадентом душевной правды и символистом правдивой жизни, ибо жизнь – это и есть воплощенный декаданс, а правда – полна символов.
Да, таков «основатель болезненно-извращенной литературной школы» – сделавший декаданс делом жизни, придавший поэзии задушевность и музыкальность, усиливший ее выразительность, сблизивший поэтическое слово с живой речью. Да, таков один из самых проникновенных и трепетных поэтов, испытывавший неразрешимую тревогу по несуществующей красоте.
* * *
Бывают харизматические вожди, а бывают харизматические поэты – уста Бога. Его деянья и Его свершенья. И те, и другие – несчастны: властители мира и его изгои…
Судьба Верлена – трагична. Синтез порока и чистоты, он издавал соловьиные трели из кабаков, бардаков и тюрем, то опускаясь на заблеванное дно жизни, то, всплывая, чтобы стать ее учителем.
Даже среди гениев его судьба беспримерна. Сковорода? – слишком отшельник. Уайльд? – слишком джентльмен. Патология желез внутренней секреции, недостаток воспитания, богемность, слабохарактерность превратили его жизнь в непрекращающийся скандал. Он то исчезал на десятилетия, предаваясь разнузданному пьянству и разврату, то вдруг публиковал религиозные литургические стихи, то испытывал угарные чувства, то требовал добронравия… Французский Диоген, один из представителей контркультуры, он не усматривал в панкизме ничего предосудительного.
Да! Поль Верлен, выходец из буржуазной семьи, никогда не обладал ни буржуазным мироощущением, ни классовым инстинктом. Люди казались ему отнюдь не связанными с ним совокупностью прав, обязанностей и интересов. Он взирал на них, как на шествие марионеток или китайских теней.
Его стихи иногда кажутся извращенными, но это чисто детская, наивная, природная извращенность. Это – варвар, дикарь, ребенок, скажет о нем Жюль Леметр. Но в душе этого ребенка – музыка, и порой он слышит голоса, которые до него не слышал никто.
Ведь все поэты – дети… Или безумцы…
Бедные музыканты, бродяги и пьяницы, чьи смычки издают божественные звуки.
Осип Мандельштам, для которого Верлен был одним из поэтических образцов, связывал его путь с путем Вийона, одного из первых акмеистов в мировой поэзии:
Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлена представляется именно таким астрономическим чудом. Вибрация этих двух голосов поразительно сходна. Но, кроме тембра и биографии, поэтов связывает почти одинаковая миссия в современной им литературе. Обоим суждено было выступать в эпоху искусственной, оранжерейной поэзии, и подобно тому, как Верлен разбил «serres chaudes» символизма, Виллон бросил вызов могущественной риторической школе, которую с полным правом можно
