На третьем обороте острие коснулось лба Великого Мстителя. Ломаные трещины, подобно бесчисленным молниям, разбежались во все стороны по хрупкому стеклу, и Великий Мститель, превратившись в рой сверкающих острых осколков, посыпался на мраморный пол королевского Дворца.
Как я и предполагал, прямо передо мной обнажился черный зев колодца, обрамленный "кругом змеи".
И тогда я вспомнил тайное слово - вовсе не то, которое могло бы теперь сохранить мою жизнь, а то слово, которым я мог сохранить жизнь Акисы: слово приказа, произносимое ассасином высших степеней.
Я повелел Акисе. Я выпустил это слово в щелочку между губами, даже не оборачивая к ней головы.
В последнюю четверть мгновения, истекшую задолго до того, как единым хором ахнули пораженные ламы, до моего уха донесся короткий и легкий хруст, и настоящая черная молния мелькнула, канув во мрак обрамленного змеею колодца, в который любой из королевских стражников сумел бы просунуть с трудом разве только свою крепкую голову.
Я скосил взгляд и приметил, как алое сюрко маркизы д'Эклэр медленно оседает на пол, разваливаясь, подобно смятому панцирю куколки, только что превратившейся в бабочку. Головное покрывало маркизы также неторопливо плыло по воздуху мне под ноги, прямо на белую мраморную лилию.
Все последующие мгновения того дня пронеслись быстро, поскольку я не собирался придавать им особого значения.
Стража окружила меня со всех сторон, уткнув в мою грудь и в мои лопатки целый веер пик.
Потом пики немного разошлись, пропуская в круг Вильяма Ногарэ.
- Граф, вы знали раньше, кто она есть на самом деле? - негромко спросил он.
- Мне легче ответить на вопрос, знал ли я, кем она не может быть, честно признался я.
Пока конвой препровождал меня к дверям, Вильям Ногарэ шепнул мне на ухо:
- Его Величество несомненно учтет то обстоятельство, что вы постарались спасти жизнь Его Величества, хотя кинжал все видели только в вашей руке.
- Мессир, передайте Его Величеству, что я премного благодарен ему за его наблюдательность, - ответил я. - Более того, я несказанно рад всем сложившимся обстоятельствам. Раз уж в стенах Дворца и на таком великолепном празднестве могла случиться такая неприятность, то за его пределами и в обычный день с нами обоими, с Его Величеством и со мною, могло произойти вообще все, что угодно.
Вильям Ногарэ приподнял брови и взглянул на меня, как на умалишенного, а я так и не стал объяснять ему, что же имел в виду, поскольку для оставшейся жизни моя вменяемость уже совершенно не требовалась.
"Львиные двери" в последний раз раскрылись передо мной, а закрылись за моей спиной уже иные двери, отличавшиеся не роскошью отделки, а крепостью запоров.
В той самой клетке замка Шинон, где до недавнего времени содержался Старый Жак, Великий Магистр тамплиеров, безымянный граф де Ту так же, как он, грея руки над углями, провел последующие четыре года, не содержавшие никаких достойных запоминания событий.
Говоря по чести, его жизнь в застенке мало чем отличалась от жизни в потаенных комнатках королевского Дворца, наполненных пыльными пергаментами, книгами и крысами, пристрастившимися к бумажным трапезам.
По-видимому, Филипп от Капетингов все еще надеялся, что Старый Жак так успеет состариться, что проговорится уже по старческой забывчивости, если только вовсе не забудет того тайного слова. Поэтому и графа де Ту продолжали кормить, не как узника, а как знатного гостя, не жгли его каленым железом и не вешали на дыбу, дабы нечаянно не повредить хрупкий ларец, все еще хранивший какие-то неведомые сокровища.
Его так же усаживали на удобный стул свидетеля при допросах рыцарей Ордена, и не раз ему приходилось проводить часы, глядя в мутно блестевшие глаза Старого Жака.
Комиссар инквизиции считал, что мы оба сговорились играть в молчанку.
Я же не терял времени даром, мысленно сочиняя длинные письма моей очаровательной Фьямметте, и этих эфирных, призрачных писем за годы моего заключения набралось никак не меньше полутора тысяч.
В часы, свободные от писания на невидимых листках всяких нежных слов, безымянный граф де Ту вновь превращался в ассасина, который даже в заключении совершенствовал свои навыки, дабы не ослабели мышцы и не истончилась кость. Словно предчувствуя, что ему предстоят еще многие подвиги, он научился лазать по гладким каменным стенам без помощи кинжалов и крючьев, а только посредством собственных ногтей.
Еще он научился бы спать стоя, что особенно пригодилось бы в случае казни на медленном огне, но для полного освоения этого лошадиного искусства не хватило, по всей видимости как раз одной, последней ночи, ибо предпоследняя ночь завершалась удивительно ясным весенним рассветом марта восемнадцатого дня года одна тысяча триста четырнадцатого от Рождества Христова.
В то утро мне принесли очень дорогую одежду и роскошную меховую накидку, которая легко скрыла кандалы, повешенные мне на руки.
Меня провели по тюремному двору, придерживая, как слепца, поскольку белизна рассвета и небесная синева оказались нестерпимо прекрасны для моих глаз, а затем долго везли по оживающим полям и веселым улицам Франции.
Темные острия Нотр-Дам поднялись надо мною, и, когда я прозрел, то увидел внизу, перед его вратами, широкий деревянный помост.
Я с легкостью, подобавшей тому ясному весеннему дню, подумал, что наконец наступил-таки последний день моей жизни, но ошибся. Оказалось, что я оставлен в стороне от главного события этого дня.
Из-за толпы донесся вовсе не гармонировавший с веселым утром тяжелый скрип колес, и с двух повозок на помост были сведены королевской стражей четверо первых рыцарей Ордена во главе с Жаком де Молэ. Они медленно двигались, звеня цепями, которые не были скрыты ни от кого.
Вслед за тем какой-то человек в черном, также совершенно не годный для такого божественного утра, развернув длинную хартию, стал хрипло выкрикивать все обвинения, тяготевшие над Орденом с первого дня всеобщего признания вины: тайный союз с неверными, попирание Креста, идолопоклонство, содомия, измена Святой Земле, поклонение врагу рода человеческого.
Двое из обвиняемых стояли, опустив головы, другие двое - Великий Магистр Жак де Молэ и комтур Нормандии Жоффруа де Шарну, - щурясь, смотрели в синее небо.
И вот, когда все грехи были уже перечислены, вдруг звонко загремели цепи Старого Жака.
Собрав свои силы, он поднял руки, отягченные железом, и возгласил:
- Я, как и всякий человек, призванный к земной жизни Создателем, а предназначаемый к смерти людьми, имею право на последнее слово! Вот оно! Слушайте меня! Перед лицом Святых Небес и грешной земли я исповедуюсь. Я исповедуюсь в величайшем грехе, который именуется ложью. Я исповедуюсь во лжи, ибо я отвратительно лгал, признавая все обвинения и всю клевету, возведенную на Орден. Теперь я заявляю, ибо я обязан заявить: Орден невиновен. Его чистота и святость никогда не были попраны. Я признавал противоположное - каюсь в том. Но делал это из страха перед ужасными пытками. Те рыцари, кто отказался от своих признаний, уже тайно сожжены. Я знаю об этом. Смерть не так страшна, как пытки, и потому я, исповедуюсь перед вами в своей слабости и с легким сердцем отказываюсь теперь от признаний в преступлениях, которые никогда не были совершены. Жизнь предложена мне, но за цену предательства. Жизнь не стоит такой цены, а жизнь, купленная за такую цену, не стоит ничего. Если тебе предлагают жизнь для того, чтобы на камнях одной лжи, возвести другую, то лучше не трудиться вовсе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
