Фошлеван остолбенел. Он насилу пролепетал, заикаясь:
– Не может этого быть!
– Это так.
– Но, – слабо возразил Фошлеван, – могильщик – это же дядюшка Метьен.
– После Наполеона – Людовик Восемнадцатый. После Метьена – Грибье. Моя фамилия Грибье, деревенщина.
Весь побледнев, Фошлеван всматривался в этого Грибье.
То был высокий, тощий, землисто-бледный, весьма мрачный человек. Он походил на неудачливого врача, который взялся за работу могильщика.
Фошлеван расхохотался.
– Ну что за потешные вещи случаются на свете! Дядя Метьен умер. Умер добрый дядюшка Метьен, но да здравствует добрый дядюшка Ленуар! Вы знаете, кто такой дядюшка Ленуар? Это кувшинчик запечатанного красного винца в шесть су. Кувшинчик сюренского, будь я неладен! Настоящего парижского сюрена. А! Он умер, старина Метьен! Да, жаль; он был не дурак пожить. Ну, а вы? Вы ведь тоже не дурак пожить? Не правда ли, приятель? Мы сейчас отправимся вместе пропустить стаканчик.
Человек ответил:
– Я получил образование. Я окончил четыре класса. Я никогда не пью.
Погребальные дроги снова тронулись в путь и покатили по главной аллее кладбища.
Фошлеван замедлил шаги. От волнения он стал еще сильнее прихрамывать.
Могильщик шел впереди.
Фошлеван принялся снова оглядывать этого свалившегося с неба Грибье.
Новый могильщик принадлежал к тому сорту людей, которые, несмотря на молодость, кажутся стариками и, несмотря на худобу, бывают очень сильны.
– Приятель! – окликнул его Фошлеван.
Человек обернулся.
– Я могильщик из монастыря.
– Мой коллега, – ответил человек.
Фошлеван, хотя и малограмотный, но очень проницательный малый, понял, что имеет дело с опасной породой человека, то есть с краснобаем.
Он проворчал:
– Значит, дядюшка Метьен умер.
Человек ответил:
– Окончательно. Господь бог справился в своей вексельной книге. Увидел, что пришел черед расплачиваться дядюшке Метьену. И дядюшка Метьен умер.
Фошлеван повторил машинально:
– Господь бог…
– Да, господь бог, – внушительно заявил человек. – Для философов он – отец предвечный; для якобинцев – верховное существо.
– Разве мы не познакомимся с вами поближе? – пролепетал Фошлеван.
– Мы уже это сделали. Вы деревенщина, я парижанин.
– Пока не выпьешь вместе – по-настоящему не познакомишься. Раскупоришь бутылочку, раскупоришь и душу. Идем выпьем. От этого не отказываются.
– Нет, дело прежде всего.
«Я пропал», – подумал Фошлеван.
До маленькой аллейки, ведущей к уголку, где хоронили монахинь, оставалось всего лишь несколько шагов.
Могильщик заговорил снова:
– Деревенщина, у меня семеро малышей, которых надо прокормить. Чтобы они могли есть, я не должен пить.
И с удовлетворенным видом мыслителя, нашедшего нужное выражение, он присовокупил:
– Их голод – враг моей жажды.
Похоронные дроги обогнули купу кипарисов, свернули с главной аллеи и направились по боковой, затем, проехав прямо по траве, они углубились в чащу деревьев. Это указывало на непосредственную близость места погребения. Фошлеван замедлял свои шаги, но не в силах был замедлить движение катафалка. К счастью, рыхлая и размытая зимними дождями земля налипала на колеса и затрудняла их ход.
Он приблизился к могильщику.
– Там есть такое отличное аржантейльское вино, – прошептал он.
– Поселянин, – снова заговорил человек, – мне бы не могильщиком быть. Мой отец был привратником в Пританэ. Он предназначал меня к литературной карьере. Но на него свалились всякие несчастья. Он проигрался на бирже. Я должен был отказаться от литературного поприща. Однако я и сейчас работаю общественным писцом.
– Значит, вы не могильщик? – воскликнул Фошлеван, цепляясь за эту, столь хрупкую, веточку.
– Одно не мешает другому. Я совмещаю.
Фошлеван не понял последнего слова.
– Идем выпьем, – сказал он.
Тут необходимо сделать замечание. Фошлеван, как ни велика была его тревога, предлагая выпить, насчет одного пункта умалчивал, а именно: кто будет платить? Обычно Фошлеван предлагал выпить, а дядюшка Метьен платил. Предложение выпить со всей очевидностью вытекало из нового положения, созданного новым могильщиком; сделать подобное предложение, конечно, было необходимо, но старый садовник преднамеренно оставлял пресловутые, так называемые раблезианские четверть часа во мраке неизвестности. Что касается его самого, Фошлевана, то, несмотря на все свое волнение, он и не думал раскошеливаться.
Могильщик продолжал, высокомерно улыбаясь:
– Ведь есть-то надо! Я согласился стать преемником дядюшки Метьена. Когда получаешь почти законченное образование, становишься философом. К работе пером я добавил работу заступом. Моя канцелярия на рынке, на Севрской улице. Вы его знаете? На Зонтичном рынке. Все кухарки из госпиталей Красного Креста обращаются ко мне. Я стряпаю им нежные послания к солдатикам. По утрам сочиняю любовные цидулки, по вечерам – копаю могилы. Такова-то жизнь, селянин!
Похоронные дроги подвигались вперед. Фошлеван, тревога которого дошла до последнего предела, озирался по сторонам. Со лба у него катились крупные капли пота.
– А между тем, – продолжал могильщик, – нельзя служить двум господам. Придется сделать выбор между пером и заступом. Заступ портит мне почерк.
Дроги остановились.
Из траурной кареты вышел маленький певчий, за ним священник.
Одно из передних колес катафалка слегка задело кучку земли, по другую сторону которой виднелась отверстая могила.
– Вот так комедия! – растерянно повторил Фошлеван.
Глава 6
Меж четырех досок
Кто лежал в гробу? Мы знаем. Жан Вальжан.
Жан Вальжан устроился в нем так, чтобы сохранить жизнь, чтобы можно было пусть с трудом, но дышать.
Удивительно, до какой степени от спокойствия совести зависит спокойствие человека вообще. Вся затея, придуманная Жаном Вальжаном, удавалась, и удавалась отлично со вчерашнего дня. Он, как и Фошлеван, рассчитывал на дядюшку Метьена. В благополучном исходе Жан Вальжан не сомневался. Нельзя вообразить положение более критическое; нельзя вообразить спокойствие более безмятежное.
От четырех гробовых досок веяло каким-то умиротворением. Казалось, спокойствие Жана Вальжана восприняло нечто от мертвого покоя усопших.
Из глубины этого гроба он мог следить, и следил, за всеми этапами той опасной игры, которую он вел со смертью.
Вскоре после того как Фошлеван приколотил верхнюю доску, Жан Вальжан почувствовал, что его понесли, а затем повезли. По более редким толчкам он почувствовал, что с мостовой съехали на утоптанную землю, то есть проехали улицы и достигли бульваров. По глухому стуку он догадался, что переезжает Аустерлицкий мост. При первой остановке он понял, что подъехали к кладбищу; при второй он сказал себе: «Вот могила».
Внезапно он почувствовал, что гроб приподнят руками, потом послышалось какое-то резкое трение о доски; он сообразил, что гроб обвязывают веревкой, чтобы спустить его в яму.
Затем у него как будто закружилась голова.
По всей вероятности, факельщик и могильщик покачнули гроб и опустили его вниз изголовьем. Жан Вальжан пришел окончательно в себя, когда почувствовал, что лежит прямо и неподвижно. Гроб коснулся дна могилы.
Он ощутил какой-то особенный холод.
Леденящий торжественный голос раздался над ним. Он услыхал, как медленно – так медленно, что он мог уловить каждое из них, – над ним произносились латинские слова, которых он не понимал:
«Qui dormiunt in terrae pulvere, evigilabunt: alii in vitam aeternam et alii in opprobrium; ut videant semper»[69].
И детский голос ответил:
«De profundis»[70].
Суровый голос продолжал:
«Requiem aeternam dona ei, Domine»[71].
Детский голос ответил:
«Et lux perpetua luceat ei»[72].
Он услышал, как по крышке гроба что-то мягко застучало, словно дождевые капли. Вероятно, гроб окропили святой водой.
Он подумал: «Это должно скоро кончиться! Еще немного терпения. Священник сейчас уйдет. Фошлеван уведет Метьена выпить. Меня оставят. Потом Фошлеван вернется один, и я выйду. На все это уйдет добрый час времени».
Суровый голос возгласил вновь:
«Requiescat in pace»[73].
И детский голос ответил:
«Amen»[74].
Жан Вальжан, напрягши слух, уловил нечто вроде звука удаляющихся шагов.
«Вот они и уходят, – подумал он, – я один».
Вдруг он услыхал над головой звук, показавшийся ему раскатом грома.
То был ком земли, упавшей на гроб.
Упал второй ком.
Одно из отверстий, через которые он дышал, забилось землей.
