Упал второй ком.
Одно из отверстий, через которые он дышал, забилось землей.
Упал третий ком.
Затем четвертый.
Есть вещи, превосходящие силы самого сильного человека. Жан Вальжан лишился чувств.
Глава 7,
из которой читатель уяснит, как возникла поговорка: «Не знаешь, где найдешь, где потеряешь»
Вот что происходило над гробом, в котором лежал Жан Вальжан.
Когда похоронные дроги удалились, когда священник и маленький певчий уселись в траурную карету и отъехали, Фошлеван, не спускавший глаз с могильщика, увидел, что тот нагнулся и схватил воткнутую в кучу земли лопату.
Тогда Фошлеван принял отчаянное решение.
Он стал между могилой и могильщиком, скрестил руки и сказал:
– Я плачу́!
Могильщик удивленно взглянул на него.
– Что такое, деревенщина?
Фошлеван повторил:
– Я плачу́!
– За что?
– За вино.
– Какое вино?
– Аржантейльское.
– Где оно, твое аржантейльское?
– В «Спелой айве».
– Пошел к черту! – выругался могильщик.
И сбросил в могилу лопату земли.
Гроб ответил глухим звуком. Фошлеван почувствовал, что земля уходит у него из-под ног и что он сам готов упасть в могилу. Он крикнул сдавленным, хриплым голосом:
– Приятель, поторопимся же, пока «Спелая айва» еще не закрыта!
Могильщик снова набрал на лопату земли. Фошлеван продолжал:
– Я плачу́!
И он схватил могильщика за локоть.
– Послушайте-ка, приятель. Я монастырский могильщик, я пришел подсобить вам. Это дело можно сделать и ночью. А сначала пойдем глотнем стаканчик.
И, продолжая говорить, продолжая упорно, безнадежно настаивать, он в то же время мрачно раздумывал над следующим: «А вдруг он и выпьет, да не охмелеет?»
– Провинциал, если вам так этого хочется, я согласен, – сказал могильщик. – Выпьем. Но после работы, никак не раньше.
И он взялся за лопату. Фошлеван удержал его.
– Это аржантейльское вино, по шесть су которое!
– Ах, вы, звонарь! – сказал могильщик. – Динь-дон, динь-дон, только одно и знаете. Пойдите прогуляйтесь.
И он сбросил вторую лопату земли.
Фошлеван дошел до такого состояния, что сам уже не понимал, что говорит:
– Да идемте же выпьем, – крикнул он, – ведь платить-то буду я!
– После того как уложим ребенка спать, – ответил могильщик.
И он сбросил третью лопату земли.
Затем, воткнув ее в землю, он добавил:
– Видите ли, сегодня ночью будет холодно, и покойница начнет звать нас, если мы бросим ее здесь без одеяла.
В это мгновение, набирая лопатой землю, могильщик нагнулся, и карман его блузы раскрылся.
Блуждающий взгляд Фошлевана случайно упал на этот карман и задержался на нем.
Солнце еще не скрылось за горизонтом; было достаточно светло, чтобы можно было разглядеть в глубине этого кармана что-то белое. Глаза Фошлевана блеснули так ярко, насколько это мыслимо для пикардийского крестьянина. Его вдруг осенила одна мысль.
Осторожно, чтобы могильщик, занятый лопатой, ничего не заметил, он запустил сзади руку к нему в карман и вытащил из этого кармана лежавший в нем белый предмет.
Могильщик сбросил в могилу четвертую лопату земли.
Когда он обернулся, чтобы набрать пятую, Фошлеван, взглянув на него с самым невозмутимым видом, сказал:
– Кстати, новичок, а пропуск у вас при себе?
Могильщик остановился.
– Какой пропуск?
– Но ведь солнце-то заходит.
– Ну и хорошо, пусть напяливает на себя ночной колпак.
– Сейчас запрут кладбищенскую решетку.
– И что же дальше?
– А пропуск у вас при себе?
– Ах, пропуск! – понял могильщик.
И стал шарить в кармане.
Обшарив один карман, он принялся за другой. Затем перешел к жилетным карманам, обследовал один, вывернул второй.
– Нет, – сказал он, – у меня нет пропуска… Должно быть, забыл его дома.
– Пятнадцать франков штрафу, – заметил Фошлеван.
Могильщик позеленел. Зеленоватый оттенок означает бледность у людей с землистым цветом лица.
– О-Иисусе-Христе-сверни-шею-луне! – воскликнул он. – Пятнадцать франков штрафу!
– Три монеты по сто су, – уточнил Фошлеван.
Могильщик выронил лопату.
Теперь настал черед Фошлевана.
– Ну, ну, юнец, – сказал Фоншлеван, – не горюйте. Из-за этого самоубийством не кончают, даже если готовая могила под боком. Пятнадцать франков – это всего-навсего пятнадцать франков, а кроме того, можно их и не уплачивать. Я стреляный воробей, а вы еще желторотый. Мне тут прекрасно известны все ходы, выходы, приходы, уходы. Я дам вам дружеский совет. Ясно одно: солнце заходит, оно достигло уже купола Инвалидов, через пять минут кладбище закроют.
– Это верно, – ответил могильщик.
– За пять минут вы не успеете засыпать могилу, она чертовски глубокая, эта могила, и не успеете выйти до того, как запрут решетку.
– Правильно.
– В таком случае, с вас пятнадцать франков штрафу.
– Пятнадцать франков!
– Но время не потеряно… Где вы живете?
– В двух шагах от заставы. Четверть часа ходьбы отсюда. Улица Вожирар, номер восемьдесят семь.
– Время не потеряно, если вы возьмете ноги в руки и уйдете отсюда немедленно.
– Это точно.
– Как только вы окажетесь за воротами, вы мчитесь домой, хватаете ваш пропуск, бежите обратно, привратник впускает вас. А раз у вас будет пропуск, ничего платить не придется. И тогда уже вы зароете вашего покойника. А я пока что постерегу его, чтобы он не сбежал.
– Я обязан вам жизнью, провинциал.
– Убирайтесь-ка поскорей, – сказал Фошлеван.
Вне себя от радости, могильщик потряс ему руку и пустился бежать.
Когда он скрылся в чаще деревьев и последний звук его шагов замер, Фошлеван нагнулся над могилой и сказал вполголоса:
– Дядюшка Мадлен.
Никакого ответа.
Фошлеван вздрогнул. Он не слез, а прямо скатился в могилу, припал к изголовью гроба и закричал:
– Вы здесь?
В гробу царила тишина.
Фошлеван, еле переводя дух, так его трясло, вынул из кармана долото и молоток и оторвал верхнюю доску у крышки гроба. В сумеречном свете перед ним появилось лицо Жана Вальжана, бледное, с закрытыми глазами.
У Фошлевана волосы на голове встали дыбом. Он поднялся, но вдруг, едва не упав на гроб, осел, привалившись к внутренней стенке могилы. Он взглянул на Жана Вальжана.
Жан Вальжан лежал недвижимо, мертвенно-бледный.
Фошлеван тихо, точно вздохнув, прошептал:
– Он умер!
И, снова выпрямившись, он так яростно скрестил на груди руки, что сжатые кулаки ударили его по плечам.
– Так вот как я спас его! – вскричал он.
Бедняга принялся всхлипывать и разговаривать с самим собой. Ошибочно думать, что монолог не свойственен человеческой природе. Сильное волнение нередко говорит о себе во всеуслышание.
– В этом виноват дядюшка Метьен, – причитал он. – С какой стати он умер, этот дуралей? Ну зачем понадобилось ему околевать, когда никто этого не ждал? Это он уморил господина Мадлена. Дядюшка Мадлен! Вот он лежит в гробу! Он достиг всего. Кончено! Ну разве во всем этом есть какой-нибудь смысл? Господи боже! Он умер! А его малютка, что мне с ней делать? Что скажет торговка фруктами? Чтобы такой человек и так умер! Господи, возможно ли это? Только подумать, что он подлез под мою телегу! Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Ей-богу, он задохся, я ведь говорил. Он не хотел мне верить. Нечего сказать, хороша шуточка для-ради конца! Он умер, такой славный человек, самый добрый из всех божьих людей. А его малютка! Ах! Во-первых, я не вернусь туда. Я остаюсь здесь. Отколоть такую штуку! И ведь надо же было двум старым людям дожить до таких лет, чтобы оказаться двумя старыми дураками. Как же он все-таки попал в монастырь? С этого и началось. Не следует проделывать такие вещи. Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Дядюшка Мадлен! Мадлен! Господин Мадлен! Господин мэр! Он не слышит. Ну попробуйте-ка теперь из этого выкрутиться!
И он стал рвать на себе волосы.
Издали из-за деревьев послышался пронзительный скрип. Запирали кладбищенскую решетку.
Фошлеван наклонился над Жаном Вальжаном и вдруг подскочил и отшатнулся назад, насколько это возможно было в могиле. У Жана Вальжана глаза были открыты, и они смотрели на него.
Видеть смерть жутко, видеть воскресение – почти так же жутко. Фошлеван точно окаменел: бледный, растерянный, потрясенный всеми этими чрезмерными волнениями, он не понимал, покойник перед ним или живой, и глядел на Жана Вальжана, а тот глядел на него.
– Я уснул, – сказал Жан Вальжан.
И он привстал на своем ложе.
Фошлеван упал на колени.
– Пресвятая дева! Ну и напугали вы меня!
