Шаг хромого похож на подмигивание кривого: они не скоро достигают цели. Кроме того, Фошлеван был растерян. Он потратил около четверти часа, чтобы достигнуть садовой сторожки. Козетта уже проснулась. Жан Вальжан усадил ее возле огня. В то мгновение, когда Фошлеван входил в сторожку, Жан Вальжан, указывая ей на висевшую на стене корзинку садовника, говорил:
– Слушай меня хорошенько, маленькая моя Козетта. Мы должны уйти из этого дома, но мы опять вернемся сюда, и нам здесь будет очень хорошо. Старичок, который тут живет, вынесет тебя отсюда в этой корзине на своей спине. Ты будешь поджидать меня у одной женщины. Я приду за тобой. Главное, если не хочешь, чтобы Тенардье опять тебя забрала, будь послушна и ничего не говори!
Козетта серьезно кивнула головой.
На скрип отворяемой Фошлеваном двери Жан Вальжан обернулся.
– Ну как?
– Все устроено, а толку мало, – ответил Фошлеван. – Мне разрешили привести вас; но прежде чем привести, надо вас отсюда вывести. Вот в чем загвоздка! С малюткой это просто.
– Вы унесете ее?
– А она будет молчать?
– Ручаюсь.
– Ну, а как же вы, дядюшка Мадлен?
После некоторого молчания, в котором чувствовалось беспокойство, Фошлеван воскликнул:
– Да выйдите отсюда той же дорогой, какой вошли!
Как и в первый раз, Жан Вальжан коротко ответил:
– Невозможно.
Фошлеван, обращаясь больше к самому себе, чем к Жану Вальжану, пробурчал:
– Еще и другая вещь беспокоит меня. Я ей сказал, что наложу туда земли. Но мне кажется, что земля в гробу вместо тела… – нет, тут не обманешь, ничего не выйдет, она будет передвигаться, пересыпаться. Носильщики это почувствуют. Понимаете, дядюшка Мадлен, начальство непременно догадается.
Жан Вальжан пристально поглядел на него и подумал, что он бредит.
Фошлеван продолжал:
– Но как же вам, дья… шут его возьми, выйти отсюда? Главное, все это надо уладить до завтрашнего дня! Как раз завтра мне велено привести вас. Настоятельница будет ждать.
И он объяснил Жану Вальжану, что это было вознаграждением за услугу, которую он, Фошлеван, оказывал общине: что в круг его обязанностей входит участие в похоронах, что он заколачивает гробы и помогает могильщику на кладбище; что умершая сегодня утром монахиня завещала положить ее в гроб, который при жизни служил ей ложем, и похоронить в склепе под алтарем часовни; что это воспрещено полицейскими правилами, но усопшая принадлежала к того рода праведницам, предсмертной просьбе которых перечить нельзя; что поэтому мать-настоятельница и прочие монахини намеревались исполнить волю усопшей; что тем хуже для правительства; что он, Фошлеван, заколотит гроб в келье, поднимет в часовне плиту и опустит усопшую в склеп; что в благодарность настоятельница согласна принять в монастырь его брата садовником, а племянницу воспитанницей; что его брат – это он, г-н Мадлен, а племянница – Козетта; что настоятельница приказала привести к ней брата на следующий день вечером, после мнимых похорон на кладбище; что он не может привести в монастырь г-на Мадлена, если тот уже находится внутри монастыря; что в этом заключается первое затруднение; что, наконец, есть и другое затруднение – пустой гроб.
– Какой такой пустой гроб? – спросил Жан Вальжан.
– Казенный гроб.
– Почему гроб? И почему казенный?
– Умирает монахиня. Приходит врач из мэрии, потом он говорит: «Умерла монахиня». Городское начальство присылает гроб. Назавтра оно присылает катафалк и факельщиков, чтобы взять гроб и отвезти его на кладбище. Факельщики придут, поднимут гроб, а внутри – ничего.
– Так положите в него что-нибудь.
– Покойника? Его у меня нет.
– Нет, не покойника.
– А кого?
– Живого.
– Какого живого?
– Меня, – сказал Жан Вальжан. Фошлеван вскочил с места так стремительно, словно под его стулом взорвалась петарда.
– Вас?
– А почему бы нет?
И Жан Вальжан улыбнулся одной из своих редких улыбок, походившей на солнечный луч на зимнем небе.
– Помните, Фошлеван, вы сказали: «Матушка Распятие скончалась», и я добавил: «А дядюшка Мадлен погребен». Так оно и будет.
– Ну, ну, вы шутите, вы это не всерьез говорите!
– Очень даже всерьез. Выйти отсюда надо?
– Ну конечно.
– Говорил я вам, чтобы вы нашли корзину с чехлом и для меня?
– Ну, говорили.
– Корзина будет сосновая, а чехол из черного сукна.
– Во-первых, белого сукна. Монахинь хоронят в белом.
– Пусть будет белое.
– Вы не похожи на других людей, дядюшка Мадлен.
Увидеть, как подобная игра воображения, являющаяся лишь примером дикарской и смелой изобретательности каторги, возникает среди окружающей его мирной обстановки и посягает на то, что он именовал «житьем-бытьем монастырским», было для Фошлевана так же необычайно, как для прохожего увидеть морскую чайку, вылавливающую рыбу из канавы на улице Сен-Дени.
Жан Вальжан продолжал:
– Все дело в том, чтобы выйти отсюда незамеченным. А это и есть такой способ. Но раньше расскажите мне подробности. Как это происходит? Где гроб?
– Пустой гроб?
– Да.
– Внизу, в комнате, которую называют покойницкой. Он стоит на двух подставках и накрыт погребальным покровом.
– Какова длина гроба?
– Шесть футов.
– А какая она, эта покойницкая?
– Это комната в нижнем этаже; в ней есть окно с решеткой, которое выходит в сад и закрывается снаружи ставнями, да двое дверей – одна в монастырь, другая – в церковь.
– В какую церковь?
– В церковь, что на этой улице, в общую церковь.
– У вас есть ключи от этих двух дверей?
– Нет. У меня ключ от двери, ведущей в монастырь; а ключ от двери в церковь у привратника.
– А когда привратник отворяет эту дверь?
– Когда приходят факельщики за гробом. Как вынесут гроб, так сейчас дверь и запирается.
– А кто заколачивает гроб?
– Я.
– Кто накладывает погребальный покров?
– Я.
– Вы бываете один в это время?
– Никто, кроме врача, не может войти в покойницкую. Это даже на стене написано.
– Могли бы вы сегодня ночью, когда все в обители уснут, спрятать меня в этой комнате?
– Нет. Но я могу вас спрятать в темной маленькой каморке рядом с покойницкой, я там держу мои инструменты для погребения, я за ней присматриваю, и у меня есть ключ от нее.
– В котором часу приедет завтра катафалк за гробом?
– В три часа пополудни. Хоронят на кладбище Вожирар, когда свечереет. Кладбище довольно далеко отсюда.
– Я спрячусь в вашей каморке с инструментами на всю ночь и на все утро. Но как быть с едой? Ведь я проголодаюсь.
– Я принесу вам что-нибудь.
– Вы могли бы прийти заколотить меня в гроб часа в два ночи.
Фошлеван отшатнулся и хрустнул пальцами.
– Это невозможно!
– Ба! Трудно ли взять молоток и вбить несколько гвоздей в доски!
То, что Фошлевану казалось неслыханным, для Жана Вальжана было, повторяем, делом простым. Ему приходилось проскальзывать в любые щели. Кто бывал в тюрьме, познал искусство уменьшаться в соответствии с выходом, ведущим на волю. Заключенный так же неизбежно приходит к попытке бегства, как больной к кризису, который исцеляет его или губит. Исчезновение – это выздоровление. А на что только не решаются, лишь бы выздороветь! Дать себя заколотить в ящик и унести, как тюк с товаром, лежать в такой коробке долгое время, находить воздух там, где его нет, часами сберегать дыхание, уметь задыхаться, не умирая, – вот один из мрачных талантов Жана Вальжана.
Впрочем, эта уловка каторжника – гроб, в который ложится живое существо, – была также и уловкой короля. Если верить монаху Остену Кастильхо, то к такому способу, желая в последний раз повидать г-жу Пломб, прибегнул после своего отречения Карл Пятый, чтобы ввести ее в монастырь святого Юста и затем вывести оттуда.
Придя немного в себя, Фошлеван воскликнул:
– Но как же вы будете дышать там?
– Уж как-нибудь буду.
– В этом ящике! Только подумаю об этом, и я уже задыхаюсь.
– У вас, конечно, найдется буравчик, вы просверлите около моего рта несколько дырочек, а верхнюю доску приколотите не слишком плотно.
– Ладно. Ну, а если вам случится кашлянуть или чихнуть?
– Тот, кто спасается бегством, не кашляет и не чихает.
И Жан Вальжан добавил:
– Дедушка Фошлеван, необходимо решиться: дать себя захватить здесь, или выехать отсюда на погребальных дрогах.
Всем известна повадка кошек останавливаться у приотворенной двери и прохаживаться меж ее двух створок. Кто из нас не говорил кошке: «Ну, входи же!» Есть люди, которые, попав в неопределенное положение, так же склонны колебаться между двумя решениями, рискуя быть раздавленными судьбой, внезапно закрывающей для них всякий выход. Слишком осторожные, при всех их кошачьих свойствах и именно благодаря им, иногда подвергаются большей опасности, чем смельчаки. Фошлеван и был человеком такого нерешительного склада. Однако, вопреки его воле, хладнокровие Жана Вальжана покоряло его. Он пробормотал:
