Генерал остановился у выхода из парка и, ухватившись одной рукой за решетку, другой мерно потрясал над своей головой. Со стороны казалось, что генерал читает нотацию нерадивому солдату.
Далеко не все те специальные термины, которые употреблял генерал, понятны были Константину. Но как ни далеко отстоял от него этот царский служака и как ни чужд казался Константину весь его душевный мир, горестное волнение старика вдруг передалось ему. Они пошли дальше.
— Всегда все делал старательно, — с горечью говорил генерал. — Сам своими руками вычертил проект, сам в три краски выполнил его… А господин Бринк взглянул сквозь стеклышко пустыми своими главами и со мной, хотя я тут же стоял, даже говорить не стал, обернулся к начальнику завода; «Как говорит, вам не стыдно предлагать на рассмотрение такой фарс». Это о моем-то проекте! «Такие, говорит, фарсы в «Аквариуме» показывают». Это я — то, Розанов, праправнук петровского бомбардира, которому сам великий Петр после Полтавы потомственное дворянство, пожаловал, — и фарсов сочинитель? Тут я ему сказал: «Конечно, ваше высокопревосходительство, насчет фарсов вам судить, а мне слушать, так как я в «Аквариуме» и подобных злачных местах не бываю, ну, а вы известный в Санкт-Петербурге знаток». Да, крепко мне попало тогда по службе. Ну что ж! Перешел я на преподавание артиллерии, заперся у себя в кабинете и занялся теоретическими проблемами. И вот прошло пятнадцать лет. Бринк, с которым я разговаривал, давно уже помер, но на месте его сидит теперь другой шут… Враг наступает, вековечный враг славянства, речь идет о жизни и смерти родины, а им что! Пошучивают! «Пушки-хлопушки»! Я ему рассказываю о моем старом проекте, а он зевает: «Эх, Александр Федорович, нас сейчас ваша высокая математика не спасет, нам бы что-нибудь попроще, подурее да поскорее. Вы бы вот какую-нибудь нашу полевую трехдюймовую дыбком поставили. А?» И сам все посмеивается, посвистывает… А я в два раза старше его, хотя чином он меня намного уже обогнал — генерал-лейтенант, изволите видеть.
И старик вдруг отчаянно махнул рукой.
— А что же делать? Дыбком поставлю! — угрожающе сказал он. — Не хочу, чтоб немецкая колбаса графа Цеппелина у нас здесь, — и он ткнул пальцем в светло-голубое, ясное небо, — над созданием великого Петра болталась. Ну, разве не огорчительно, молодой человек, предвидеть за пятнадцать лет все дальнейшее развитие воздухоплавания и его военное применение, пятнадцать лет тому назад предложить, смею утверждать, отличный проект зенитной пушки, а теперь, когда предвиденная опасность наступила, заниматься безделушками, ставить полевые пушки дыбом?
— Что с тобой, Саша?
Константин оглянулся в ту сторону, откуда раздался этот громкий, с повелительными интонациями женский голос. Высокая, под стать мужу старуха в котиковой, отделанной белым мехом шляпе и пышном боа стояла у калитки небольшого двухэтажного каменного дома. Одна рука ее была в огромной, как барабан, меховой муфте, другой она, сойдя с крыльца, подхватила генерала под руку…
— Сейчас прибежала к нам от соседей кухарка. «Иду, говорит, с рынка и вижу: их превосходительство еле ножками перебирают, и солдатик их ведет».
— Ничего особенного, Зиночка, маленькое сердцебиение.
— Ах, Саша! — протянула старуха, и столько было в этих словах заботы, женственной нежности, привязанности. Потом, окинув Константина остро-колючим взглядом, она повелительно сказала: — Поможешь его превосходительству подняться по кухонной лестнице, со двора, парадное нынче заперто.
Она полезла в муфту, вынула маленький бисерный кошелек, достала оттуда сначала один серебряный пятиалтынный, потом, немного подумав, достала оттуда же гривенник и наконец коричнево-шоколадный пятак и протянула Константину.
— Зина! — генерал схватил жену за руку. — Да это же господин вольноопределяющийся, взгляни.
Старуха без всякого смущения спрятала деньги и уже по-другому, изобразив брюзгливо-благосклонную улыбку на своем продолговатом морщинистом лице, милостиво сказала:
— Мы очень вам благодарны, господин вольноопределяющийся. Если будет у вас какая-либо крайность, даже по службе, прошу запомнить: генералу Розанову Александру Федоровичу. Кронверкский проспект, собственный дом.
Константин, посмеиваясь, вел смущенного генерала по узкой, пахнущей свежей масляной краской лестнице. Генеральша поддерживала его снизу. Они вошли в опрятную кухню, здесь генералу помогли освободиться от шинели.
— Что случилось? — спросил молодой голос, заставивший Константина вздрогнуть и оглянуться.
В дверях стоял высокого роста молодой черноволосый офицер. Константин с изумлением и радостью признал своего друга Сашу Елиадзе.
Саша, видно, тоже признал Константина, так как стоял в дверях, изображая собою знак вопроса.
— Не надо так пугаться, Сандрик, — ласково сказала ему генеральша, по-своему истолковав столбняк, который сковал Александра. — С вашим крестным случился маленький припадочек, а господин вольноопределяющийся был настолько любезен, что пришел на помощь.
«Так это ведь те самые Сашины крестные папа и мама, — весело думал Константин, помогая стаскивать шинель с генерала. — Вот, не знаешь, где найдешь, где потеряешь».
Саша пришел в себя. Подхватив своего крестного под руку, он, стараясь говорить сухо, отчужденно, как офицеру полагается говорить с нижним чином, но, с трудом удерживая глупо-радостную улыбку, растягивающую его рот, сказал Константину:
— Мы все очень вам благодарны, господин вольноопределяющийся. Подождите, я сейчас к вам выйду.
Если бы генеральша через три минуты заглянула на кухню, ей было бы чему удивиться: она увидела бы, что ее столько лет не виденный и так сразу полюбившийся крестный сынок и незнакомый вольноопределяющийся целуются, обнимаются, потом, взявшись за руки, смотрят друг на друга и бессмысленно смеются… Потом они оба присели к кухонному столу. Константин снял фуражку и, пригладив свои темно-русые волосы, достал коробочку с махоркой, а Саша отодвинул ее в сторону и раскрыл портсигар.
— Что ж, покурим офицерских, — сказал Константин.
— Окончить кавалерийское училище мне не пришлось, — возбужденно рассказывал Саша. — Послали под Сарыкамыш и там… — Он поперхнулся и покраснел. — Ну, в общем, нас произвели досрочно, и меня прислали в конвое сопровождать взятые в плен турецкие знамена. Ну, а здесь, как полагается кавказцу в Петербурге, я простудился. В Сарыкамыше в мороз и пургу не простуживался, а тут простудился. Недаром говорят — петербургский гнилой климат.
— Значит, вы уже обстрелялись, — сказал Константин. — Завидую. Что ж, и через это надо пройти. Видно, вы подвиги какие-то совершили в бою, что вас удостоили такой чести — прислали в конвое? Да и это… — он тронул рукой беленький георгий на груди Александра, — тоже даром не дают.
Александр усмехнулся и рассказал о том, как он «овладел» турецким знаменем и как поручик Сорочинский написал об этом рапорт, не забыв и себя.
— Занятно, — сказал Константин.
— Не столь занятно, сколь противно… — морщась, ответил Александр. — Этот самый Сорочинский, назначенный начальником конвоя, сопровождавшего сюда турецкие знамена, воспользовался приездом в Питер и перешел здесь на штабную работу. Противно все это. Кровь и слезы, океан крови и слез, и такие вот Сорочинские ловко выплывают и делают карьеру.
— А все-таки события разворачиваются на пользу нашему делу, — сказал Константин. — И мне приятно, что головка ваша от шовинистического угара не закружилась.
Александр обиженно пожал плечами и, оглянувшись, шепотом добавил:
— А я ведь и сюда не зря приехал, а с поручением в партийный центр.
— Вот это здорово! Значит, мне действительно повезло, что я вас встретил. А где партийный центр искать?
— Через журнал «Вопросы страхования».
Саша рассказывал о Тифлисе, об Алеше Джапаридзе, от которого он и получил партийное поручение в Петербург.
— Какой человек Алеша! Он еще в четырнадцатом году летом появился в Тифлисе… Какую речь сказал он, собрав нас, тифлисских большевиков, на Давидовской горе! Вы ведь знаете эти места? Ночь, горы, высокие звезды — и кажется, вся Грузия затаив дыхание слушала его.
Знакомые мечтательные и страстные интонации улавливал Константин в голосе Саши, и радостно было видеть его, и доволен он был, что счастливая случайность упростила ему путь к партийному центру…
Итак, «Вопросы страхования»? Это здорово!
Вдруг дверь на кухню широко распахнулась; девушка в белом переднике поверх зеленого форменного платья, русая, светлоглазая, нежно разрумянившаяся, сказала громко и радостно:
— Сандрик, вы ее знаете разве? Письмо из госпиталя, Митя пришел в сознание и уже говорит. Писать еще не может, но говорит. — Ее светлые блестящие глаза остановились на Константине вопросительно-холодно, как на чужом человеке, и она быстро захлопнула дверь.
