Фраза, когда-то сказанная отцом: «Надо знать своих предков не для того, чтобы ими гордиться, а чтобы стать их достойными» («Осужденный жить») станет для Сергея Николаевича программной. Он не только увековечит их память, но восстановит разорванные страшным временем, в котором ему пришлось жить, генеалогические связи, объединив их в единую мощную историческую цепь, открыв тем самым огромный пласт русской культуры.
Систематизируя огромный семейный архив и знакомя мальчика не только с историей рода, но и с историей России, отец сумел вложить в его душу ответственность перед предками за свое Отечество и ее культурное богатство: «Это ведь даже не наше. Это общее, русское прошлое, то, которым Россия и впредь будет жить…» («Осужденный жить»)… «Шесть сундуков… таких, что в каждом из них, согнувшись, мог бы жить человек. Все они набиты плотно. Здесь столетняя переписка многих семейств. Документы и ценнейшие материалы о войне 12-го года, декабрьском бунте, подлинные, никому не известные. Дальше Севастополь, освобождение крестьян, Бакунин и Герцен, даже Карл Маркс, в его связях с Россией. Сюда, в кабинет отца, иногда проникали приезжие историографы и поражались… Письма Сенковского, Глинки, Листа и Рубинштейна… рисунки и письма Брюлловых, Боровиковского, Венецианова и Трубецкого. Письма Волконских и Вяземских…» («Осужденный жить»).
В такой атмосфере прошло детство Сергея Толстого, с удивительными рассказами отца о далеком прошлом и о совсем близком — своей жизни, конце XIX века. Недаром писатель ощущал свою принадлежность к прошлому веку, к которому относились по рождению его родители, братья и сестра: «Как сын своих отца с матерью, брат своих братьев, должен был я находиться в одном поколении, — время помещало меня в другое» («Осужденный жить»).
«Первоклассное для своей эпохи образование», полученное в свое время его отцом, и его твердая монархическая позиция, строго-религиозные взгляды — все это закладывало в мальчике те незыблемые основы, те вечные ценности, которые впоследствии так помогли ему.
Для своих детей Николай Алексеевич создал в имении «суворовский режим», поднимая их в «пять утра, заставляя обливаться холодной водой, ежедневно подолгу вместе с ним работать в саду и усердно учиться» («Осужденный жить»).
Последний, поздний ребенок в семье, Сергей Николаевич вобрал в себя и весь опыт воспитания старших детей (считалось, что его воспитание было более мягким и снисходительным), и уже созревший к этому времени литературный талант отца, хотя и ранние произведения Н. А. Толстого, в частности, сказка «Три сестры», была с восторгом принята и оценена Гиляровским, который, прочитав ее, написал и послал «Неизвестному» Толстому восторженное стихотворение, заканчивавшееся словами:
…Россия… Тем она сильнаЧто скрытых сил она полна![126]
И брат отца, Сергей Алексеевич, который жил с ними в Новинках, был прекрасным поэтом[127], писал музыку на свои стихи, и сестре отца Мария (в замужестве Львова) имела литературный талант и впоследствии, живя за границей (уже после революции), оставила свои мемуары. Неудивительно, что, воспитываясь в такой семье, Сергей был не по годам развитым ребенком. Ему не было трех лет, когда он научился читать, в пять, желая сделать приятное отцу в день его рождения, выучил наизусть державинскую оду «Бог» (которую через много лет, в конце 40-х годов в литературно-философском эссе «О самом главном», поставит на вершину русской поэзии). В семь лет он сочинил уже первую пьесу «В волнах океана и пустыни» (см. Приложение к т. II), а в десять помогал отцу в работе над переводами «Гамлета», делая замечания такого свойства: «…заключение, сделанное архиепископом, чересчур христианское для общего тона эпохи Шекспира». Мальчик «настолько освоился с его последними работами» (отец «часто разговаривал со мной или с самим собой, не обращая внимания на мое присутствие, работая как бы „вслух“, чтобы сделать меня соучастником его труда»), что ему грозила опасность (а тогда это считали опасностью) «превращения в какого-то вундеркинда». «Но отец не видел в этом ничего угрожающего. Он считал, что всякая созревающая мысль созревает своевременно и не следует тормозить ее развитие, а только направлять и открывать при ее посредстве дорогу новым, еще более сложным и более глубоким» («Осужденный жить»).
С детства Сергей Николаевич писал стихи (ранние не сохранились), изучал языки. В семье все говорили на французском, и он знал его впоследствии как родной. Английский, чтобы читать Шекспира в подлиннике, отец, Николай Алексеевич, выучил сам (в доме жила англичанка), и Сергей Николаевич овладел им настолько, что смог перевести в 50-х и 60-х годах две книги: Фрэнка Бука «Мои живые трофеи» и Дж. Стейнбека «В сомнительной борьбе». Но, судя по тому, что он переводил в конце жизни Моргенштерна и Рильке, он знал и немецкий, хотя изучал его только два года в Макарьевской школе (но сам он считал, что знает в достаточной степени только французский).
«Сказочное» детство Толстого, которое пройдет солнечным лучом воспоминаний через всю его дальнейшую жизнь и творчество, с ощущением себя одним целым с русской природой, со всем многовековым укладом русской жизни, такой полноценной и наполненной, освещенной Святой церковью, «с любовью и лаской матери, дававшей состояние спокойствия и благополучия и бывшей условием <его> бытия» — одномоментно рухнуло в 1915 году, когда на войне погиб его старший брат Николай (Кока), гордость семьи: «Хрупкое стеклянное чудо, которым была до сих пор моя детская жизнь, не выдержало. Жалобно звякнув, оно дало глубокую трещину и распалось на две половинки: до и после. Гармоническое сочетание света и теней сместилось, все спуталось и заскользило быстрей и быстрей к неведомым безднам. Яркие краски при этом движении стали, повинуясь своим законам, сливаться в сероватую однотонную поверхность…» («Осужденный жить»).
Безмятежное детство мальчика переходит в жизнь, постоянно отягощающуюся все более и более угнетающими его обстоятельствами. С. Н. Толстой медленно, осторожно, каким-то едва заметным штрихом, сгущает в повести атмосферу, готовя читателя к неминуемой катастрофе, чтобы покинуть вместе с ним этот замечательный мир, его теплое родное гнездо: «Колеблется в углу трепетный огонек у иконы… Длится недолгая летняя ночь. Что там зреет в этих бездонных просторах, в сумрачном этом затишье? Какой рассвет готовит она грядущему дню?» Мажорные ноты сменяются минором, и этот минор, несмотря ни на какие написанные позже юмористические рассказы, или сатирические пародии на грани фарса, ни на разные другие оживления и всплески, — именно минор станет основной тональностью его жизни и творчества.
Если смерть брата дала только трещину в его жизни, и он, как ему казалось, остался такой же «маленький, глупенький мальчик шести с половиной лет», и только «детство, настоящее детство кончилось», то в 10 лет, в 1918 году, когда были расстреляны как заложники его родители, которых он боготворил и не мыслил себя без них, он считал, что не только детство, но и вся жизнь его закончилась навсегда. И никакие предшествующие этой трагедии промежуточные несчастья — отъезд из имения, скитания по чужим домам, голод и прочие лишения — ничто не воспринималось им так, как смерть отца и матери: «Мне только три дня назад исполнилось десять лет. И что это: начало жизни или конец ее?.. Но если нас оставили, их приговорили к смерти, а нас приговорили жить, — зачем?! Жить после того? Что хуже, что страшнее?» («Осужденный жить»).
С этой трагедии заколебалась главная основа его жизни — вера в добро, в справедливость, в Бога, который это «позволил» и «не предотвратил»: «Утверждая свою любовь к ним, к их памяти, я, вместе с тем, отрицаю все, что мне ими завещано… Я больше не верю в Бога… Бог — милосерден, справедлив!.. Ложь! То есть они-то не лгали, действительно так думали, но как могли они в это верить?..» («Осужденный жить»).
Это богоборчество пройдет через многие годы жизни и произведения, но, перенеся тяжелые испытания временем, годами Гражданской войны и разрухи, его позиция эмоционального отрицания Бога уже в начале 30-х годов пойдет на нет и станет половинчатой и примиренческой: «Далеко не все могу принять в религии, многое в ней мне чуждо, непонятно, иногда враждебно» («Разговоры с Чертиком»).
Его сестра, Вера Николаевна Толстая, заменившая ему мать, будучи старше почти на двадцать лет, не поколебалась в вере и помогала ему вновь обрести ее. В этой большой проблеме решающей была их любовь и привязанность друг к другу. Его изменившееся отношение к религии было для Веры большим огорчением и именно это останавливало Сергея и не давало отойти от православия. Продолжая вместе с ней ходить в храм, он оставался в благоприятной атмосфере веры предков, простаивая службы, задумывался, пересматривал свои позиции, многое переосмысливал.
