Моя работа на этом заводе доставляла мне огромное моральное удовлетворение, ведь все, что я делаю, делаю для фронта.
Мне не хватало суток, жалко было 3–4 часа времени, затраченного на сон.
Как только я осталась здесь, я сообщила в Москву, что как налажу работу, немедленно выеду по назначению.
Война. И какая разница, на каком заводе я работаю, и особенно вот здесь, где моя помощь действительно была очень необходима. Вся забота о семье легла на плечи мамы.
Несмотря на то что наш завод работал на полную мощность, мы все равно все время старались вмонтировать еще новые станки, завезенные откуда-то с других предприятий, и видно, тоже как в безопасную зону. Монтаж новых станков шел вовсю, и никто не думал о том, что может быть и старые надо будет скоро снимать и эвакуировать, так потом и было, но тогда, когда работа шла полным ходом, никто об этом не думал, они были позарез нужны.
И когда все беспомощно лежавшие до моего прихода на стеллажах корпуса снарядов были промыты, очищены, проверены, одобрены военным инспектором и уложены в зеленые ящики для отправки дальше, туда, где их уже начиняли гремучей смесью, радости всех рабочих не было границ.
Они вызвали меня и, указав на надписи на внутренних крышках ящиков заявили: «Мы отправляем все от вашего имени». И несмотря на все мои просьбы снять мое имя, все дружно запротестовали, заявив: «Да мы бы без вас до сих пор копались».
Работа так хорошо наладилась, что план был не только выполнен, но и намного перевыполнен. Военный инспектор вызвал себе помощника, и очень грустно было ожидать изо дня в день после занятия немцами Ростова, что вот-вот может прийти распоряжение снимать станки и эвакуировать заводское оборудование.
И как только попросила я отпустить меня, чтобы отправиться по назначению «Главцветмета», директор завода не заявил, а завопил:
— Да вы что?! Какое я имею право отпустить вас, вы посмотрите кругом, что было до вас. Мы не отправили ни одного корпуса снаряда, а теперь мы не успеваем отправлять.
И ласково обвел пустые полки склада глазами.
— Я вам открою секрет, мы вас к ордену представили. Так рабочие захотели. Как же я могу вас отпустить?
— Да нет, мне не орден нужен, мне нужно скорее выехать по назначению, меня там, может быть, тоже ждут, — настаивала я.
— А я уже послал телеграмму в ваш «Главцветмет» с просьбой, чтобы вас не трогали, мы вас все равно не отпустим.
В это время секретарь из другой комнаты закричала:
— Нина Ивановна, вам опять телеграмма.
— Я же вам приказал телеграммы, поступающие на имя Нины Ивановны из «Главцветмета», передавать мне, — заорал директор из своего кабинета на нее.
Нашей милой Эмилии Филипповне дочь тоже сообщила, что она скоро приедет из Воронежа с двумя детьми.
Вот вам тоже парадокс военного времени. Почему все думали и считали, что Морозовская на пути к Сталинграду более безопасное место, чем, например, Воронеж?
Иван Иванович и Надежда Петровна
Поэтому мы временно переехали жить к Ивану Ивановичу и Надежде Петровне. Иван Иванович — крепкий, среднего роста мужчина, бывший красный партизан, был когда-то в партии, как он мне рассказывал. Вышел в 32 году, не выдержал коллективизации.
Мой Володя ходил теперь с уполномоченным Иваном Ивановичем и предупреждал соседок:
— Окна не открывать, свет не жажигать.
И все улыбались.
— Во, какой строгий появился у нас квартальный уполномоченный!
Хозяин нашей квартиры Иван Иванович оказался невероятно добрым, понимающим человеком. Он ездил куда-то в колхозы, что-то там делал, помогал и за это получал какие-то продукты, муку или овощи. За компанию он всегда брал с собой Володю и всем представлял его как «мой внучек».
И вот однажды кто-то спросил:
— Откуда у тебя такой внук?
И Иван Иванович ответил:
— Да это беженцы у нас остановились.
Володю так горько обидело слово «беженец», что он всю обратную дорогу с Иваном Ивановичем не проронил ни слова. И когда Иван Иванович спросил у него:
— Ты что молчишь?
Володя ответил:
— А ты зачем меня «беженцем» назвал?
Почему его, четырехлетнего мальчика, так горько обидело слово «беженец»? Ведь это отвратительное слово «беженец» возникло и вошло в обиход в 1-ю Мировую войну, но об этом Володя, конечно, ничего не знал, и до сих пор для меня остается загадкой, почему это так горько обидело его. У него, по-видимому, это ассоциировалось с тем, что это не просто бежать, а бежать надо куда-то, от кого-то, от чего-то очень опасного, а это казалось ему очень унизительным…
Иван Иванович всегда делился с нами привезенными из колхоза продуктами. Мы тоже в долгу не оставались. Но вопрос в данном случае был не в деньгах, а в той любезности, которую он нам оказывал. Ведь это были продукты, а продукты в это время были дороже денег. И это была уже вторая семья, у которой нам пришлось остановиться, и которая так же трогательно помогала нам, как своим близким родным. Я со студенческих лет умела ценить такое отношение и всегда старалась, если могла, расплачиваться в десятикратном размере, но люди ведь делали это, не ожидая какой-либо щедрой расплаты.
Вспоминаю, как этот простой человек долго вечерами ожидал моего возвращения с работы, чтобы только спросить, какие новости, узнать и услышать где что происходит. Никаких средств информации в это время почти не существовало, радио были конфискованы, телефоны не работали, только газеты, которые если и приходили, то это уже были не новости. Связь с Москвой была нарушена до такой степени, что даже письма доходили с большим трудом.
В то время я курила, а курево тоже было, как говорят, «дороже золота», так он всегда берег для меня либо табак, либо папироску и, присев на корточки у дверей, долго расспрашивал о новостях. Меня всегда поражала его любознательность и жажда знать не только то, что происходит в нашей стране, а то, что происходит во всем мире. О своей прошлой партийной принадлежности говорил он с глубокой болью и грустью.
— Отправили меня на село, а я, як глянув, — рассказывал он, — Матерь Божия, чого ж там до колективу заганять, ище трошки и до могылы не хватыло б духу долизты, а я з оцым партбилетом, уполномоченный вид району. Глянув и ришыв, — який мене черт сюды притащив? Душогуб я? Зайшов я в одну хату, дывлюсь, сыдыть жинка, щось пригорнула до грудей, страшна — як смерть, а молода, слезы у два ручаи. Чого, кажу плачешь? А вона глянула на мене зи злистю, тай каже: «Тильки й залышылось, що плакаты, у мене дытына хвора, ничым накормить. Недили не пройшло як вмерла маты, так мени и досок на домовыну не далы, кажуть — твий чоловик до колхозу не хотив идти, так оце як знаете, так и ховайте. Заплакала я та и вернулась. Зломала лежанку на домовыну, а тут и дочка захворила, там ще двое бигають голопузи та голодни».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
