— Кроме вас, ни единого человека! Подумайте, даже брату покойницы не сообщил в Берлин. Говорят, барыня с братом но поладили из-за чего-то, еще когда она вышла замуж.
— Я знаю. Господин фон Баумгартен — профессор технического института и очень богат. Ему не понравилось, что сестра его вышла за кандидата богословия, который тогда еще не получил места деревенского пастора. Госпожа Фогель, должно быть, сама этого захотела.
— Нет, барыня ничего такого не говорила. Когда мы в последний раз навестили ее в больнице, она только улыбнулась. Барыня всегда улыбалась, когда он приходил, и все время держала его за руку. «Как тебе угодно, мой друг, — говорит она. — Я знаю, говорит, что у меня есть брат. Но вот уже двадцать лет, как я его не видела. Если ты думаешь, что он понадобится теперь, когда я его уже не увижу… Я только хочу, чтобы ты был поблизости, когда будут засыпать мою могилу, мы с тобой так хорошо жили! Может быть, позвать еще детей, которых я учила музыке…»
Фрау Корст опять вытерла слезы. Пастор Краузе, наклонившись перед зеркальцем, старался поправить на голове бархатный берет с помпоном.
— Вашу барыню многие придут хоронить. Она пользовалась большим уважением.
Когда настало время идти в церковь, пришлось несколько раз постучать в дверь, так как спальня оказалась запертой.
У пастора Фогеля был такой вид, словно он только что вернулся из дальнего, изнурительного путешествия. Лицо пожелтело, глаза будто еще видели то, что недавно проходило перед ними. Фрау Корст надела на него пальто с черной креповой повязкой на рукаве, подала шляпу и чистый носовой платок. Он во всем повиновался ей, но мысли его явно были заняты другим. А может быть, он и вовсе ни о чем не думал.
Когда они вышли на дорогу и с белой колокольни, видневшейся за речкой, донесся звон, пастор Краузе спросил своего товарища:
— О чем вы думаете, коллега?
Тот словно очнулся от сна и провел ладонью по лицу.
— Мне кажется… Я ни о чем не думаю.
Грюнтальский пастор опять покачал головой.
— Мужайтесь, коллега. Вы ведь должны показать приходу пример самообладания и христианского терпения.
Рингсдорфский пастор остановился и широко раскрытыми глазами посмотрел на своего спутника.
— Показать?.. Что я должен показать?
Пастора Краузе немного встревожил этот нетактичный вопрос. Ведь речь идет не только о личном деле рингсдорфского пастора. Его нескрываемое отчаяние, неумение владеть собою могут повредить престижу пастыря прихода. Но чем сейчас помочь бедняге! Он показал рукой на холм.
— Слышите? И мой Бетге в Грюнтале звонит. Он обещал начать ровно в половине четвертого. Надо поторапливаться. Люди, наверно, ждут уже не меньше часа.
Со стороны Грюнталя, вниз по горной тропе, спешили еще несколько женщин. Пастор Фогель, обернувшись, немного покачнулся, и грюнтальский коллега взял его под руку. За ними на почтительном расстоянии, из сочувствия к горю своего пастыря, молча шла довольно большая группа наиболее уважаемых рингсдорфских крестьян. Было весьма уместно поддержать у них на глазах убитого горем коллегу.
Церковь была полным-полна. Но для пасторов оставили узкий проход к алтарю, перед которым стоял белый гроб с венками из роз и васильков, окруженный большими желтыми свечами. Сразу же за пасторами проход так запрудили, что богатые крестьяне с трудом, пуская даже в ход локти, пробрались вперед, на свои места.
Белый гроб… Пастор Краузе подумал, что это опять-таки не по обычаю. Пятидесятилетней замужней женщине подобает более солидный, выкрашенный под дуб. Но она сама так захотела. «Тридцать два года мы прожили вместе, — сказала она фрау Корст, как обычно, с грустной улыбкой. — Детей у нас не было, и я чувствую себя, как и в тот вечер, когда мы с Гансом впервые встретились на студенческом балу. Я тогда только что окончила институт, у меня были золотистые волосы. Я хотела бы лежать в белом гробу с тремя розами в руке…» Три розы… О кресте она не вспомнила. И в этом было нечто необычное, даже недопустимое. Хорошо, что коллега Фогель не захотел, чтобы гроб открыли еще раз, перед всем приходом. Покойница, чего доброго, в белом платье.
Пока грюнтальский пастор занимал свое место у алтаря, ему некогда было следить за вдовцом. Но, оглянувшись, он увидел его в головах гроба, — Фогель стоял, чуть отвернувшись от коллеги и прихожан. И на колени не опустился, а, бессильно свесив руки, уставился на дверь ризницы. Грюнтальский пастор сразу отметил про себя и неподобающую позу, и то, что люди постарше смотрели на своего пастыря с любопытством, даже с удивлением. Но обстановка была такой торжественной, что он ничего не мог сказать коллеге. Орган уже загудел, в церкви замелькали белые листки с текстом псалма.
У пастора Краузе оставалось пять минут, чтобы мысленно пробежать свое слово перед выносом тела. По рассказам рингсдорфцев он знал, что старый коллега приучил их к светским темам. Венки из васильков… это хорошо. Он это учел и соответственно построил свою речь. Успешнее всего можно воздействовать на слушателей, когда у них перед глазами какой-нибудь конкретный предмет, который привлекает внимание и служит поводом для притчи.
Свое слово он выдержал в духе притчи, а главную и самую пространную часть оставил для кладбища. Васильки — они возвещают близость осени. Нива уже ждет жнеца. Зерна созрели и жаждут быть убранными. И вот приходит косарь с костлявыми руками и острой косой, и небесный ключник принимает новый урожай в свои закрома.
Грюнтальский пастор не отличался особым красноречием. У него был не слишком громкий, бархатистый баритон. Шипящие звуки он произносил мягко, хотя и не шепелявил. Зато он был молод, внушительного, сильного телосложения, с русыми вьющимися волосами. На таларе ни пятнышка, а воротничок с крестиками на уголках ослепительно чистый. Он хорошо владел своим голосом, мимикой, жестикуляцией и всем телом, что производило куда большее впечатление, чем сама речь. Краузе хорошо сознавал это и умел пользоваться своими природными данными.
Он внимательно следил за своей аудиторией. Вначале прихожане, как обычно, больше разглядывали пастора, и их трудно было расшевелить. Но затем он повысил голос и высунул руки из рукавов талара, стараясь чаще жестикулировать, кивать и встряхивать головой, чтобы усилить эффект произносимых слов и дать людям почувствовать, как он постепенно вдохновляется. Вскоре он уже отметил некоторый успех. Вместе с белыми листками в церкви замелькали носовые платки. Старушки уже всхлипывали. После этого пастор Краузе еще лучше вошел в свою роль, ему уже казалось, что в Грюнтале он никогда так хорошо не говорил.
— И подобно тому, как мы не ропщем, когда отцветают васильки и подходит пора жатвы, так же смиренно и покорно должны мы принимать испытание, когда наступает наш час и небесный молотильщик убирает наш посев в свою клеть…
Грюнтальский пастор взглядом отыскал своего старшего коллегу, который стоял, будто спрятавшись за трепетное желтое пламя свечей. Он встретился с его вопросительным, полным недоумения взглядом и поспешил закончить. Коллега вел себя отнюдь не так, как следовало бы в подобную минуту, даже несколько мешал Краузе и портил впечатление от его слова.
Грюнтальский пастор шел впереди. Гроб несли на плечах шестеро самых богатых крестьян. Они это делали без всякого удовольствия, потому что пастор не пригласил их на поминки, и взялись за это только по настоянию жен, убедивших своих мужей, что вообще никаких поминок не будет. Тем не менее они время от времени оглядывались на толпу, не окажутся ли в ней незнакомые гости. Оглядываясь, они сбивались с шага, и гроб то и дело сильно покачивало.
Рингсдорфский пастор ничего этого не замечал. Шел, бессильно опустив руки, так что креповая повязка сползла на самый локоть. Голова понурена, лицо бледное, но не слишком скорбное. Рингсдорфские прихожане чувствовали себя разочарованными: они ждали слез, громких рыданий. Они еще помнили похороны мельника Хагена, который двадцать пять лет строил свою чудо-мельницу и, под конец убедившись, что ей не устоять на рыхлом песчанике, бросился в пропасть. Гроб Хагена стоял на этом самом месте, а вдова его трижды падала в обморок, и на кладбище ее несли на руках. Два года об этом шли разговоры по всей округе. А тут совсем скучные, обыденные похороны.
У могилы вдовец все же стал на положенном месте. Правда, не сам — его туда оттеснила толпа. Пастор смотрел в могилу, но глаза у него были сухие, ничего не выражающие. Белые розы в руке увяли, некрасиво обвисли. Только когда кто-то шепнул ему на ухо, он, вздрогнув, поблагодарил за напоминание и бросил цветы на гроб.
Местный учитель хотел его поддержать. Пастор высвободил руку и отступил назад, будто у него закружилась голова, когда он заглянул в семифутовую яму.
