— Граждане, внимание! По декрету наркомпроса, а также и товарища Луначарского! Предложено искоренять бескультурье и ликвидировать неграмотность и умственную отсталость, для чего использовать всякое скопление масс... Даже в тифозных бараках, для выздоравливающих... Потому прослушаем, граждане, социально-исторический экскурс...
— Вали, давай экскурс! — заорали матросы из дальнего угла.
— Исторический экскурс, граждане... на материалистической основе бытия и сознания, диалектики природы, как учит товарищ Энгельс... На тему «Как и куда пропала древняя Хазария, великий каганат, на рубеже девятого-десятого веков, к вопросу о миграция некоторых социологических идей в момент примерно крещения Киевской Руси!..» Лекцию прочтет, товарищи, старейший профессор Казанского университета... в Казанском университете, товарищи, также обучался наш вождь товарищ Ульянов-Ленин! Прошу приветствовать лектора, товарищи!..
Вылез на возвышение старичок. Книжный червяк, блошка овощная в очках с золочеными оглоблями (отсюда оглобель не видно, лишь что-то посверкивает время от времени...), при драповом пальто с бархатным воротничком, седенькой бородке... Была эта бородка когда-то лопатистой, на две волнистые кудельки, как у наркома Дыбенко, а вот нынче-то вылиняла, обносилась с голоду, вроде как у церковного псаломщика, почти ничего не осталось. Куда ж он, сердечный, едет-то из своей Казани? Скорее всего к белым утекает, в Ростов-Таганрог, но время выбрал неподходящее, сейчас белые побегут от него в другую сторону... Или тоже с местным крестьянством — на казачьи пироги?
— В Казани — грибы с глазами) — заорал кто-то дурашливо.
Старичок распустил наружный ворот и бабочку под скудной бородкой поправил, не обращая внимания на хулиганство. Оглядел лежбище со вниманием, как прежде на лекциях: все ли студиозусы на месте, нет ли отлынивающих по глупому обыкновению! И куда ушли — на политическую сходку или — в трактир? И вдруг продекламировал сильным и довольно-таки приятным тенорком знакомые со школьной скамьи для многих строчки:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам:
Их села и нивы за буйный набег...
И — замолк.
И все насторожились. Что за притча?
Пауза, хорошо продуманная, мигом затянула каждого в суть вопроса. Почему остановка? Кто такой Олег? Князь? Эксплуататор, понятно, ну а почему хазары-то неразумные? В том и вопрос...
Старичок усмехнулся, торжествуя первую победу над массой, и все увидели, что он — не самозванец, а магистр и профессор Казанского университета. А грибы с глазами растут в Рязани, по соседству...
— Изволите ли видеть, произошел некий исторический парадокс, недоумение: была великая Хазария и — нет Хазарии! — спокойно продолжал ученый дед. — Ничего подобного не знала ни древняя, ни средняя, ни новейшая история...
Странная все-таки была лекция, но все слушали из любопытства. А старичок держал руки приподнятыми, как бы благословлял возлежащую вкруг него паству:
— Так вот... Изволите ли знать, что все общественное развитие в мире, можно сказать, со времен упомянутого Адама подчинено такому понятию, как пронрэсс... дед намеренно ошельмовал словцо салонно-дамским, кокетливым «э» и усмехнулся. — Уж к добру или к худу, но, знаете, прогрессируем... Меняются люди, нравы, общества, целые общественные формации и государства, меняется направление миграций, смещаются пути караванов и купеческих каравелл, разбойничьих галер... И вот к восьмому-девятому веку нашей эры бывший и хорошо ограбленный уже европейскими купцами путь «из варяг в греки» стал замирать, ему на смену начал протаптываться иной путь — «из варяг в персы и Индию». И вся европейская коммивояжерская армада, все это скопище барышников и надувал, тогдашние капиталисты, золотых дел мастера и обыкновенные лудидьщики, купцы гонуззцы, все аптекари и алхимики, кулинары философского зелья и просто паразиты ростовщики Центральной, истоптанной вдоль и поперек Европы, все они через Балтику, мелкие реки и переволоки устремились на Волгу и море Хвалынское — к персам... Волга тогда называлась рекой Итиль, и столица каганата — Итиль, и были еще у хазар города Саркел и Семендер и десятки мелких поселений. И все эти города в короткое время стали прибежищем залетных коммивояжеров, перекупщиков, спекулянтов и надувал, выходцев из облезлой от высокомудрия Европы! Эти гости с капиталом стали чуть ли не в мгновение ока монополистами всей торговли, заказчиками и покупателями ремесел, хранителями зерна и вина, меда и воска. Они стали хозяевами товарного и денежного оборота, или, как справедливо вообще указывает Маркс, поработителями людей без видимого порабощения...
Упоминание о Марксе несколько притупило подозрительность Глеба, он заинтересовался концом этой истории. Старичок только еще входил в азарт:
— Пришли — чужие, с мошной! И разумеется, со своей религией и своим тысячелетним эгоизмом. Дальнейшее было, как говорят, делом ловких рук без всякого мошенства. Один из хазарских беков, по имени Обадия, был прельщен чужеземцами и куплен с потрохами. Он нанял огромную дружину охранников и совершил переворот. Всегда и все решали деньги! Законного кагана лишили власти, но, чтобы не волновать простонародье, об этом перевороте запретили говорить под страхом урезания языка. Бек Обадия торжественно принял чужую веру, иудаизм, дабы унизить соплеменников и подавить в иных голос крови!..
Старичок охрип, стал терять голос, а тут и гомон помалу начал нарастать под высоким потолком — изложение было длинноватое и утомляло. Глеб тоже уморился и слушал теперь вполуха, даже придремал в этом убаюкивающем гуле и разом очнулся, когда старичок явственно выговорил слова «гражданское междоусобие».
— Что такое было сменить веру отцов в те далекие времена? — хрипел старичок на отдалении. — Ведь на защиту старого порядка выступили племенные вожди, беки, тарханы и выборные славянские вожди дружин. И вот жесточайшая резня с религиозным заквасом потрясла степи и долы этой несчастной страны! «И восстал род на род, сын на отца и брат на брата!.. » — Гомон в зале нарастал, но ученый старичок еще пробовал перекричать толпу: — Но побеждал всегда тот, у кого больше денег, а иногда фальшивого серебра и стеклянных побрякушек. Они в своем стремлении владеть прибегали к тройному и пятикратному обману, развязывали руки всяческой вражде, наказывали честных, поощряли злодеев и обманщиков, давая пищу самым низменным побуждениям толпы! Изгонялась старая вера, и не могла привиться новая, совесть катастрофически падала в цене... И растерялись люди, возненавидели разом и землю свою, и безбожное небо, род свой, отца и мать... И побежали во все стороны, в леса и пустыни, в чужие страны, в рабство, лишь бы не помнить позора, не видеть обездоленного лица матери своей. Гуны ушли за Каспий и стали туркменами, аланы забились в подоблачные горы и стали осетинами, булгары частью откочевали за Дунай, другие в Заволжье и в степь башкирскую... Земля поруганная опустела. Так погибли хазары, великий народ, потерявший искру божью в душе, — завершая рассказ, тихо проговорил старичок.
— Про божью искру ты брось! — смешливо я злобно кинули от дверей.
«Ч-черт! До чего ушлый народец-то эти ученые! — со сложным чувством удивления, благодарности и темной подозрительности подумал Овсянкин. — Надо бы проверить все же документы у них...» Пошехонец сидел рядом, широко разведя колени в латаных портах, свесив голову, как заморенная лошадь. Видно, что думал тоже. Почувствовав стороннее внимание, поднял лик и спросил вроде бы нехотя:
— Ты, солдатик, вижу, коммунист, дак хоть немного понял чего с той научной архилогии-хринологии чи нет? Темнить, бес такой, а чево — ну дак никак не взять в толк!
— А я вот счас думаю проверить у них документы! — сказал Овсянкин. — Все же занятно: от наркома, грит... Ах ты, черт очкастый!
Он уже перенес костыли через чужой мешок, уже собрался прыгнуть здоровой ногой, повисая на костылях, но в это время за окнами свистнул маневровый, и что-то содеялось с народом, все, как но команде, бросились к исходившим морозной дымкой дверям.
— Ишалон! На Москву! — дико заголосил отчаянный бабий голос.
Толпу закрутило, словно воду на перекатном шивере, смешало. Овсянкин раз и два уловил глазами черную шляпу того студента, который представлял людям ученого старичка на возвышении, но почти сразу же потерял обоих из виду.
Изо всех сил работая локтями, Глеб выбрался на перекипающий толпой, суетящийся перрон.
Выбрасывая длинные костыли вперед, сигал он, словно большая спутанная лошадь. Прыжки делал огромные, яростные. Перегнал на пути к вагону даже толпу двуногих. И кинув под мышку оба костыля, дотянулся-таки до вагонного поручня правой, освободившейся рукой. Схватился, окостенел суставами и сразу успокоенно решил про себя: ну, теперь, Овсянкин, братишша, в Москву доберешься!
