немного, чтобы растереть между пальцами и нанести на тело — и на живот, который становится все больше.
Еще несколько дней назад я могла влезть в свои сокрис. Вчера я отдала их девушкам, чтобы расшили в талии.
После рождения Кмерлана я приказала сжечь всю одежду, которую носила во время беременности — все сокрис и корсы, пропахшие дымом костров, на которых казнили магов. Мланкин отнесся к этому холодно, просто молча позвал девушек, чтобы с меня снова сняли мерки. Эту одежду я тоже прикажу сжечь. Мне не нужно напоминание о ребенке, которого у меня заберут сразу после рождения. Я не хочу привязываться к нему, не хочу давать ему имя, не хочу думать о том, на кого он будет похож.
— Мам, к тебе можно? — спрашивает за шкурой Кмерлан, и я вздрагиваю от неожиданности, услышав его голос, а потом быстро смываю с тела мыло и выбираюсь из таза, расплескивая воду.
— Погоди! — кричу я, и он послушно ждет, пока я оденусь. Ради Кмерлана я готова прервать мытье. Воду можно согреть снова, а сына я вижу так редко. Я вытираюсь куском ткани, надеваю через голову рубушу и забираюсь под одеяло, укрывшись до пояса. — Все, можно.
Он поднимает шкуру и проскальзывает внутрь. Я замираю, увидев сына, потом развожу руками и качаю головой.
— Ну, надо же. — Волосы Кмерлана совсем по-взрослому заплетены в косу. Пухлые щеки его красны от удовольствия, ему явно нравится его новый вид и мое удивление. — Очень красиво. Тебя отец пустил?
Он пожимает плечами.
— Нет. Я не спрашивал, ему не до этого. Пришел скороход из Шинироса. Серпетис прислал вести.
Я не спрашиваю, что за вести он прислал, мне неприятно даже слышать его имя. Кмерлан разделяет мою неприязнь, и упоминает о брате редко. Мланкин совсем позабыл о своем младшем сыне в те дни, пока Серпетис был в Асме. Вспомнил только тогда, когда тот уехал в Шин.
Кмерлан — ребенок, но он запомнил. Он по-прежнему предан отцу, и мне больно сознавать это, но навещает он меня еще и потому, что хочет ему досадить. Как-то еще в начале Холодов, сразу после нашего с Мланкином памятного разговора, Кмерлан прибежал в мою сонную со слезами на глазах. Он так долго плакал у меня на груди, так долго повторял «Я теперь только твой сын», что я расплакалась вместе с ним. Ребенок пяти Цветений от роду не должен расти так — лишенный матери, ставшей пленницей в собственном доме, лишенный отца, который просто заменил его другим ребенком. Кмерлан уже успел проститься со мной и встретиться снова. И в том, что происходит сейчас с его мамой и папой, он винит не Мланкина и не меня.
Он считает, что во всем виноват Серпетис.
И я боюсь его разубеждать в этом, потому что вера его в отца слишком слепа, и он, скорее, решит тогда, что виновата во всем я. Я не хочу его потерять снова. Серпетису все равно, ему не нужна любовь брата, которого он никогда не знал. А мне нужен сын.
— Где твоя Уннатирь? — спрашивает Кмерлан, оглядываясь вокруг. Он замечает таз с водой и мыло. — Ты собралась купаться? Я прервал тебя?
— Я никуда не тороплюсь, — говорю я с улыбкой. — Позволь мне посмотреть на твою косу поближе.
Он садится рядом со мной на постель и поворачивается спиной, и я провожу пальцами по темным волосам, таким же, как мои. Коса заплетена крепко, ни волоса не выбивается из сплетения. Я наклоняюсь и целую Кмерлана в макушку совсем легким поцелуем, и тут же охаю. Ребенок толкается в животе, сильно, почти до боли, словно ощутил совсем рядом присутствие своего брата.
— Ты чего, мам? — спрашивает Кмерлан, поворачивая голову, чтобы взглянуть на меня.
— Ничего, — говорю я. — Ничего, неловко наклонилась.
Я слышу голос Унны за шкурой, и вот она оказывается в сонной со стопкой свежих покрывал и одеждой в руках. Она склоняет голову при виде Кмерлана:
— Фиоарна.
— Оставь нас, — говорю я ей, и, положив белье на постель, Унна выскальзывает из сонной, не сказав ни слова. Она не любопытна.
Я снова чувствую, как толкается ребенок, но теперь успеваю сдержать удивленный возглас. Кмерлан рассказывает мне, как попросил одну из девушек заплести ему косу, и как ловко и быстро она это сделала, он даже не заметил.
За шкурой снова голоса, и на этот раз я это кто-то чужой. Я едва успеваю накрыться одеялом до шеи, чтобы спрятать тело, как шкура поднимается. Унна кажется разъяренной квочкой, у которой пытаются украсть цыплят, она заступает дорогу воину в два раза больше себя и пытается заслонить дорогу.
— Разве ты не знаешь, что в сонную син-фиры запрещено заходить мужчинам? — спрашивает она, глядя в лицо ошарашенного солдата. Его лицо мне знакомо, это кто-то из охраны Шудлы. — Ты должен выйти и передать послание через меня!
Воин отодвигает ее и отступает в сторону, давая дорогу самому Шудле и почти вталкивая в сонную какую-то незнакомую женщину, которую я пока не успеваю разглядеть. Кмерлан соскакивает с моей постели в мгновение ока, отступает к окну, держась подальше от советника отца, но не покидает сонной.
Заметив фиоарну, воин тушуется. Одно дело — опальная правительница, совсем другое — любимый сын нисфиура Асморанты. Он оглядывается на Шудлу, и тот милостиво разрешает ему уйти.
— Жди за шкурой, — и воин исчезает, оставив нас.
Правая рука владетеля земли от неба до моря и до гор, Щудла мог пройти мимо охраны у моего порога без малейшего сопротивления. Этот натиск, эта сила были демонстрацией — чтобы еще раз напомнить мне, какое положение
