взяв меня под руку и идя рядом в шумной, двигавшейся к зданию вокзала толпе. – Его еще вчера вызвали. Он не ночевал дома.
– Вот что! Вы бы так и сказали!
Кроме лабораторного оборудования, мы везли с собой два пуда икры – нашей, зиминской и нейтральной. Рубакин с шофером институтской машины пошел получать наш багаж, Лена зачем-то побежала за ними и через несколько минут вернулась взволнованная, я увидела это с первого взгляда.
– Знаешь, что он сказал? Нашу лабораторию переводят в Рыбтрест.
– Что такое?
– Первый этаж институтского здания отдают Горздраву, и Крамов ходатайствует о передаче лаборатории в Рыбтрест.
– Он с ума сошел?
– Кажется, готовится приказ наркома.
– Ну нет! Этого не будет!
Лена с досадой махнула рукой.
– Ты не допустишь?
– Нет, не я.
– А кто же?
– Мы.
– Объясните, Петр Николаевич, что это значит? – спросила я, когда багаж был осторожно погружен на институтский пикап и мы налегке отправились к трамваю. – Неужели это правда, что нашу лабораторию…
– А, Елена вам уже доложила! Разумеется, правда!
– Но почему же в Рыбтрест? Мы занимались вопросом о саморазогревании торфа, – что же, если бы работа удалась, лабораторию перевели бы в Главторф? Мы выделили лизоцим из хрена – значит, в Плодоовощ или куда там еще? Что это за чепуха, в самом деле?
– Не кипятитесь, доктор. Скоро только блины пекут. Дело гораздо сложнее, чем вы думаете. Вас не переводят в Рыбтрест, а передают промышленности. Понятно?
– Нет.
– На последнем Ученом совете Крамов произнес длиннейшую речь о задачах нашего института. Он объявил, что его обвиняют в голом теоретизировании, в отрыве от практики. Так вот, с целью доказать, что все это клевета, он передает рыбной промышленности одну из лучших лабораторий своего института. Правда, он скорбит. Он делает это скрепя сердце. Но в то время, когда «Правда» в каждой передовой указывает, что наука должна всемерно помогать промышленности, он, профессор Крамов, не считает себя вправе остаться в стороне. Что с вами, Татьяна?
– Ничего особенного.
– Вы побледнели.
– Плохо спала… А вот и наш номер.
Андрей не позвонил ни в семь, ни в восемь часов, и в конце концов я не выдержала и поехала к нему на работу, надеясь, что мне удастся хоть передать ему бутерброды, – я не сомневалась в том, что он ничего не ел со вчерашнего дня…
Доктор Белянин, начальник Андрея, полный, пожилой, с оглушительным голосом, с красным мясистым лицом, остановил меня, когда я со всех ног влетела в подъезд управления.
– Татьяна Петровна, здравствуйте! – так громко, что я невольно вздрогнула, закричал он. – Я вас напугал?
– Здравствуйте, Илья Ильич.
– Супруга разыскиваете? Он на трассе.
– Знаю, что на трассе. Вы его увидите?
– Я к нему еду.
– Вот что! Так возьмите меня с собой.
– Не могу, честное слово. Вас не пропустят.
– С вами-то? Мне бы только бутерброды ему передать и сказать два слова. Ведь я сегодня из командировки вернулась. Мы полтора месяца не виделись.
– Не могу.
Мы вместе вышли на улицу. Белянин тяжело сел в машину. Потом, едва не вывалившись на мостовую, открыл дверцу и сказал:
– Я передам бутерброды.
– Ну, я вас очень прошу. У меня все документы с собой. Вы скажете, что я из горздрава.
Несмотря на свою внешность, Белянин был человек добрый и деликатный. Он подумал, сделал сердитое лицо и закричал:
– Садитесь!
Я не сразу поняла, что произошло на том участке, куда был вызван Андрей и куда одновременно с нами подошли одна за другой три санитарные машины. Рабочие, мокрые с головы до ног, сбрасывали с грузовиков мешки с землей или песком прямо в воду, под которой не видно было ни мостовой, ни панели. По крутой улице вода стремительно сбегала вниз, к ярко освещенному, переброшенному через другую широкую улицу деревянному мосту. Никого не было на этом мосту, только, переливаясь через настил, бежала, тяжело поблескивая, вода, и то, что заставляло мокрых людей бросать на мостовую мешки с песком, происходило не на земле, а глубоко под землей, в вырытом под мостом котловане. Не знаю, что это было и что делали метростроевцы в этой путанице рухнувших перекрытий, вывернутых щитов, оборванной проволоки, под потоками земли, струившейся в котлован вместе с водою. Потом Андрей объяснил мне, что дождь размыл бровку котлована и пятиэтажное каменное здание, стоявшее вплотную рядом с ним, повисло над десятиметровой пропастью, в которой работали люди.
Такой же мокрый, как все, в прилипшем к телу пиджаке, он быстро шел куда-то по колено в воде. Сестра с красным крестом на рукаве плаща бежала за ним, озабоченно спрашивая о чем-то и оглядываясь в ту сторону, где санитары поднимали с земли человека с беспомощно болтающимися ногами.
– Андрей!
Место аварии было ярко освещено, он был в светлой полосе, я – в темной, и, когда я окликнула его, он остановился и стал всматриваться, не узнавая.
– Это я!
Он бросился ко мне и чуть не упал, поскользнувшись на мокром бревне.
– Ты здесь, как ты попала сюда? Я не мог встретить тебя. Рубакин был на вокзале?
– Да, да. Все хорошо. Ты скоро вернешься домой?
У него на щеке было большое пятно грязи, я стала оттирать его платком, он не дал и поцеловал мою
