Да, слишком много слишком разных народов оказалось в числе ненавистников воссевшего на хазарский престол племени, да, видно, причины ненависти все же таились в нем самом, коль скоро рождали такое единодушие у буртасов и русов, сувазов и гузов, алан и арису, черемисов и булгар… и еще многих-многих окрестных племен.
Еще вовсю дымилось пепелище Жидовского города, а в кузницах по всему Киеву уже с удвоенной рьяностью возгремели молоты. Некогда было Святославу мозговать, какими силами осуществлялось то, что осуществлялось, но не успевал он подумать, что, видимо, не придется удовольствоваться силами только своей дружины и небольших дружин князей-подручников, как ему навстречу уже бежали ватаги парней, мужей из столяров, скорняжников, землеробов, прося взять их в ополчение, в пехоту, чтобы идти вместе против злоухищренного жидовина. Стоило князю помыслить о неминуемых расходах, как откуда ни возьмись пестрые посольства баб и девок протягивали ему замершие на белоснежных платках золотые гривны, серебряное узорочье, жемчужные шнуры и сердоликовые серьги. Так что, появляясь в оружейне, посреди князева табуна, в аланских кварталах, в гриднице, свои ли распоряжения отдавал Святослав, или же тот великий Закон, искры которого, пребывающие в каждом существе, соединены во вселенной, вездесущий, тончайший, неиссякаемый источник жизни, владетель всего, что находится по ту и по эту сторону действительности, не он ли собственнолично претворял в жизнь свой непостижимый замысел?
Перед тем, как собирать вече Святослав решил хоть наскоро переговорить со Свенельдом. Он застал того за обеденным столом и невольно вспомнил, что с утра во рту куска хлеба не держал.
— Это гибель! Это бедствие! — с большим чувством воскликнул воевода, но, поскольку одновременно ему приходилось дожевывать уже положенный в рот кусок, взволнованная приподнятьсть его слов обернулась смехотой.
На столе перед Свенельдом на бранной (как у иного князя в праздники) скатерти в расписных нездешних мисах и блюдах было поставлено: шафранная похлебка, студень с солеными лимонами, куриные пупки, шейки, печенки и сердца, приправленные молоком, еще какая-то вовсе уж неузнаваемая снедь. В необычной посудине, сделанной из индийского ореха, блестел виноград и кусочки дыни в патоке, сваренные с таким количеством пряностей, что даже Святославу, стоявшему на изрядном удалении от стола, так шибало в нос перцем, имбирем, корицею и мускатом, что в носу уж начинала щекотать подступающая чихота. (Дынями всегда были знамениты земли вокруг Итиля). Во всяческих сосудах — квас, пиво и красное сурьское вино, которое лакомник пил даже не разбавляя водой. Святослав отчего-то припомнил, что Свенельд, должно быть, и позабыл, когда последний раз держал в руках меч, ведь на все эти бесконечные мелкие стычки с печенегами или родственными вятичами, возбужденными хазарской подмазкой, ходить приходилось самому, а Свенельд, если и выбирался из Киева теперь, то разве что в полюдье, да и то не каждый год. «Н-да… — усмехнулся про себя Святослав. — Как в русском народе говорят: в деле байбак, а в еде жидовин».
— Садись со мной, — пригласил чревоугодник. — Сейчас курицу принесут. Кости вытащены, а в середке баранина с яйцами. И еще с шафраном.
Но тут же вполне искреннее страдание, пересилив власть чревонеистовства, обозначилось в размазанных вялым салом некогда угловатых чертах Свенельда:
— Надо срочно посольство к жидовскому царю слать, к Иосифу. Надо ему челом бить, заверять, что по-прежнему хотим иметь с ним прочный мир и любовь. Надо говорить, что чернядь вздурила, что затейщики все изловлены и преданы тяжкой смерти… Надо себя спасать! То есть, надо Киев спасать. Надо быстро…
Святослав предполагал столкнуться с какой-нибудь невнятностью, но чтобы Свенельд такой позор не постыдился перед ним обнаружить, и предположить не мог.
— Садись, садись, — вновь напомнивший о себе желудок тронул бесцветные глаза Свенельда теплотой, — вот вяленые смоквы…
Да, напрасно зашел сюда Святослав: похоже было на то, что княжеский дар давно уже сгнил в этом придворенном человеке с одряхшим телом. Не стоило терять время.
— Благодарствую, есть не хочу. Я зашел два слова сказать: вече уже, поди, сбирают, так ты того… Надо решать.
Затаенно рыча, Киев разминал свое огромное пролежанное тело. Киев дышал. И это дыхание помалу развеивало, разносило дымковый покров, спеленавший его улицы и дома.
Такой жизнестойкости сознания, явленной собранием, здесь не бывало, чаятельно, с тех самых времен, как князь русский, прозванный Вещим, вернулся домой, обломав рога христианским козням греческого царя Леона. И оставшийся сиротой княжич, чьего отца в дальнем море погубили хазарские наймиты, и маломощный людин, натерпевшийся от любостяжательства утвердившихся пришельцев, и всяк, кто понимал опасность прививки природы, угождающей слабости, страстям, возвеличивающей наживу и роскошь, весь русский род требовал от князя защиты. Весь? Конечно, в этом народном море были и те, кто поддался обольстителям; в безмолвном ужасе зыркали они по сторонам, точно опасаясь немедленного разоблачения. И никто из них не посмел по прежнему обыкновению не то, что вставать на защиту разоблаченного миропонимания, но даже заговаривать о том, дабы неким теплым оттенком голоса не выдать свой грешок отступничества. Как в незапамятные времена, счастье и несчастье народа вновь сделались общим делом, и, пожалуй, могло показаться, будто никто, никто-никто из этого множества людей не способен похитить у собрата своего плоды его труда, и сластолюбие не способно подвигнуть кого бы то ни было на поступок, причиняющий ущерб ближнему…
— Дай нам сулицы! Дай нам шипачные палицы! Дай коней, и мы пойдем с тобой на жидовина!
Так, перебивая подчас говоривших, взывали к своему князю выразители надежд той части простого народа, которой русским Законом запрещалось держать в доме безразлично какое оружие.
— Нечего тут решать, когда, видишь, все сдумано.
Так говорили городские старцы. Им вторили ветхослужилые ратники.
— Что ж, что положил мне Род с самого моего нарождения, то делать и стану.
Так отвечал своему народу князь.
Уже на следующий день в стольный город стали прибывать те вожди русских племен, что княжили под рукой великого киевского князя. Некоторые из них уж вели с собой на всяк случай небольшие отряды, но с каждой минутой все доступнее становилась простая истина: происходит лишь то, чему надлежит случиться, и как бы кто ни изворачивался между удачей и неудачей, жизнью и смертью, счастьем и несчастьем, каждый получит то, что ему получить подобает.
Оглянуться Святослав не успел, как пролетели три седмицы. Вот неслыханное для русской земли войско в двадцать тысяч человек готово было стронуться с места. А были в той беспримерной рати отнюдь не только русичи с полночи, русичи с полуденной стороны, русичи-поляне, но также и мадьяры, и дулебы (то бишь бужане с волынянами), и хорваты, и чудь, и множество славных сынов вовсе далеких земель, в некоем благодатном озарении различивших за выпуклой определенностью следствий увертливые прячущиеся тени их порождавших причин. Войско ждало последнего наказа. Но что-то останавливало Святослава, что-то исключительно важное, может быть, самое главное, чего он в хлопотах подготовлений не успел осуществить.
— Как вода очищает тело, пусть также Дажьдбог, брат Перуна, очистит мой разум, очистит мои намерения, очистит волю… — шептал Святослав обычное моление, как вдруг воспомянул, что за все эти дни ни разу не говорил с Богомилом.
Весна все наливалась красотой. От жаворончьих переговоров уже все небо казалось звенящим. Солнце обливало землю день ото дня крепчавшим жаром. Святослав нашел своего учителя сидящим под раскидистой яблоней, едва ли не до самой земли склонявшей нижние ветви, убранные малиновыми огоньками еще не распустившихся бутонов. Глаза его были закрыты. Волхв сидел, скрестив перед собой ноги и привалившись спиной к сероватому местами чешуйчатому стволу. Солнечный свет, проницая завесу свежей листвы, ложился живыми желтыми и зеленоватыми пятнами на премудрое необыкновенно красивое лицо (обведенное снизу коротко стриженной белой бородой), на тщательно вымытую рубаху из небеленого льна, на обтянувший колени бугорчатый переплет грубых нитей толстины, из которой были стачаны его штаны, на сильные оголенные икры… Святослав остановился в нерешительности: потревожить прогулку свободной души где-то в несказанных высотах, наполненных огнем и светом, он никогда не решился бы, но и уйти так не мог.
Тогда от делать нечего он принялся изучать красные шарики яблоневых бутонов на тонких стебельках, собранных на концах веток в небольшие пучки по пять — шесть штук. Но вот скользящий взгляд князя остановился: над первым раскрывшимся цветком журчали сразу две жадные пчелы…
