— Голова… Затылок… — страдальчески растягивая вислые губы постанывал старый малик. — И перед глазами… что-то летает… Пальцы! Не чувствую…
— Господин над всеми народами, милостивый царь наш, совершенно необходимо поставить пиявки, — слишком сладко, слишком трепетно, слишком проникновенно щебетали порхающие лекари.
— Ну вот еще! — тут же открыл глаза Иосиф (вернее, открылся только один, левый, глаз, на втором веки разлепились только наполовину); преодолеть наскоки привычной болезни было проще, чем отвращение к черным кровососным червям.
— Идите. Все идите, — принялся разгонять толпившуюся вокруг него челядь малик. — Идите уже отсюда. Мозес, ты останься. А вы идите. Ну же!
Когда хворый властитель, раздраженный уже не на шутку, провизжал это страшное «ну же!», весь пучок сердобольных нянек точно ветром сдуло, вместе с каменнолицыми стражниками. Понятно, что никто из них далеко не забредал, а укрылся где-то поблизости, например, в раскидистых кустах лигуструма, одетых то и дело вздыхающими невесомыми одеялами из бабочек, таких же белых, как и собравшие их многочисленные медвяные соцветия.
— Ой, как крутит в затылке… — раздувал хазарский владыка широкие черные ноздри большого чуткого носа, без малого семь десятков лет помогавшего своему хозяину выискивать в жизненном поле наиболее безопасные и прибыльные стези. — Ближе садись, Мозес, говори, как там взбунтовавшиеся русы дурят. А то сведения, как посмотрю, скоро стану я от своей прислуги получать. Все только об одном и говорят.
Мозес совсем недавно занял высочайшую должность шада[554], заменив Иуду Хагриса, который пару месяцев назад скончался от мочеизнурения, иссохший донельзя, весь усыпанный зловонными гнойниками. Новый шад, будучи старшим сыном кагана — Иисуса Кокоса, унаследовал от своего отца высокий рост и дебелость тела, но во внешности сына эта рассыпчатая белая толстота, невзирая на молодой еще возраст, выглядела какой-то вялой, нежизнеспособной.
— Наше войско стоит, готовое к выступлению в любую минуту, — покорно доложил Мозес. — Но, если верить доносителям из Булгара, из Сувара… Кстати, о том же говорят наши люди, бежавшие из этих городов. Они говорят, воинство русов ужасно. Мы уже договорились с ясами[555], с князьями касогов[556]. Но и этого может оказаться мало. Нужны деньги. Нужно очень много денег.
— Ну! Кому же не нужны деньги! — сладенько захихикал малик, его бело-желтые пухлые щеки затряслись, — будто терзавшие его давеча немочи сгинули в одночасье. — Деньги — это наш взыскательный Бог, и относиться к нему следует с великим почтением. Не хочешь ли ты, чтобы я сам оплатил наемников?
— Нет… Но…
Улыбка покинула отвислые бледные щеки Иосифа:
— Эта обязанность всегда возлагалась нами на акумов. Они стоят вне защиты закона, и властелин многомилостивый, обитающий высоко, отдает их деньги нам. Мы не должны терять деньги Израиля. И шад, и тархан, и даже я, ваш великий мэлэх, все мы по крови купцы. А умный купец потому и называется умным, потому он среди нас и считается лучшим, поскольку способен заставить гоя заботиться о деньгах Израиля, как о своих собственных. Надо думать. Можно увеличить пошлину для греков, поднять подати… Пусть Самуил потребует от тагауров двойной дани за… за какую-нибудь там провину. Надо думать.
— Но если случай исключительный? — на круглом с натянутой белой кожей лице Мозеса выступили яркие свекольного цвета пятна. — Если времени нет?
Иосиф выразительно вздохнул и опустил веки, но продержался в этой молчанке недолго. Глаза его, эти выпуклые грустные глаза, вновь растворились (сначала один, потом другой) и устремились туда, где сквозь лиственный шатер три солнечных столба, наполненные подрагивающей солнечной пылью и золотыми вспышками случайно влетающих в них стрекоз, опускались в центр пруда, выбивая из сумрачно-зеленой глади три ослепительных пятна.
— Как думаешь, — жалобно простонал он, — в этом году будет хороший урожай винограда?
Мозес поспешно поборол всплывшее на его лице выражение изумления, но для ответа потщился предъявить те слова, которые, судя по всему, были бы приятны старику.
— Конечно. В этом году урожай нас ждет изобильный.
— Думаешь? — в старых грустных глазах малика вспыхнули золотистые огоньки надежды, отчего они сделались еще грустнее. — Я очень люблю виноград! Ягоды черно-пурпурные… в голубом воске. Изюм тоже люблю.
Мозес подозрительно покосился на своего странно разнежившегося собеседника.
— Вино тоже. Оно похоже на кровь… Значит хороший будет урожай? Становится жарко. Уже давно пора было бы отправиться в летний дворец к своим виноградникам… — все так же умиляясь каким-то своим мыслям, лепетал Иосиф. — А денег… денег мы найдем столько, сколько понадобится. Да только и нынешнему нашему войску эти русы, эти органы Сатаны, если даже соберут всех единокровных им собак и ослов, и тогда они нечего не смогут противопоставить нашей мощи. Скоро они позабыли урок бесподобного Песаха. Что ж, за столь дерзкое непослушание мы обрушим на их ослиные головы столько огня и железа, что у них навсегда отпадет охота сопротивляться воле истинного Бога, который предназначил их удобрять наши виноградники. Будем достойны наших праотцев, чье величие славит пятая книга Моисеева: «Предали заклятию все города, мужчин и женщин и детей, не оставили никого в живых». Да погрузим мы ногу свою, как и псы наши языки свои, в кровь врагов! Амен.
— Амен, — качнул пятнистыми щеками Мозес.
Они замолчали и какое-то время сидели, глядя прямо перед собой. В дурацкой тишине обозначенного, но не решенного вопроса жужжукались какие-то насекомые, еле слышно шелестели листья да откуда-то издалече долетали невнятные предсказания кукушки. Два человека продолжали молчать, одетые пустынным пространством, сумерящемся сине-зеленой тенью.
— Эй! Эй! — вдруг закричал, замахал руками Иосиф, и странными вздувшимися дохлыми рыбами смотрелись они, вовсе без тяжелых перстней и колец. — Выходите, выходите уже!
Тотчас из кустов, из-за стволов, казалось бы, даже из-под земли стали вырастать люди, — челядь, охрана, кое-кто из счастливой родни, — и безмолвный зеленый уголок в одночасье наполнился рыночным гудом и пестротой.
Пока самонадеянный отяжелевший от золота Итиль продолжал жить привычной и по сути дела теперь уж единственно возможной для него жизнью, а насельники его лишь с целью слегка пощекотать притупившиеся чувства изредка стращали друг дружку слухами о где-то поблизости кровенящихся побоищах, Святослав продолжал приближаться к назначенному Родом сроку и месту. Длинный многотрудный обходной путь, который избрал русский князь (из Хазарской столицы смотревшийся, натурально, сумасбродной прогулкой), позволял не просто миновать хазарские укрепления, не только обратить в единомышленников подвластные Хазарии народы, а в случае несовпадения взглядов сжечь города и рассеять оставляемых за спиной вражеских приспешников, но предпринимая его Святослав понимал отчетливо, что это боевое путешествие явится наилучшим подготовлением к великому сражению, ведь тех своих ополченцев и витязей чужеплеменных дружеских ратей, которые долгое время коснели в мире, не смотря ни на какой возраст либо пусть даже былые заслуги, можно было считать равными беспомощным новобранцам.
Невозможно увидеть непроявленного Рода просто человеческими глазами. Оттого тех, кого Он определяет, как своих избранников, Владыка вселенной наделяет особенным божественным зрением, чтобы они могли насладиться Его невыразимым могуществом. Если же Тот, Кто знает всех живых существ, и Кого не знает никто, если Он, называемый основой совершенного порядка, предназначит кого-то для содеяния подвига, то вместе со способностью распознавания, вместе с целью посылает и равнозначную цели силу, чтобы радующийся своему долгу подвижник мог не только осознать, но и послужить произволению Бесконечного. Несомненно, именно этот божественный свет напитывал душу Святослава; его твердость, стойкость, яростивость, неистомная сила воли, казалось, не знали никаких ограничений, свойственных человеческому уделу. Крепок телом и красен лицом, он всегда первым вламывался во вражеский стан, за время переходов не останавливая продвижения войска, прямо на ходу обучал и упражнял самых неопытных, а в редкие привалы стремился возвышать и укреплять словом Знания души тех, кто виделся ему способным то слово уразуметь.
— Нет, нет, прочь эту падаль вываливай. К навиям ее! — через толмача наставлял Святослав чужого кашевара, пришедшего под руку русского князя вместе с трехсотенным отрядом сувазов. — Я же говорил тебе: ежели снедь более трех часов простояла, то это уже не снедь, а чемерие[557], падаль. Всем моим воям должно в полном здравии пребывать. Выкинь все.
