— Вот и говорю: соединим наши силы.
— Не-ет, из моих князей никто не пойдет, — князь вятичей в который раз отер рукой губы. — Это все равно, как если бы соболь вздумал с медведем борюкаться. Нет, из наших никто не пойдет.
— Ты за всех-то не говори, — выпустил коня чуть вперед один из его сотоварищей, уже и не очень молодой, но по-русски ладный, в отличие от Еловита не в шелковой, в простой белой рубахе с красными ластками под мышками, с лазоревой вышивкой. — Вечем вырешили, кто хочет — со всей русью идет, у кого нет охоты такой — пусть в отечестве сохраняется. А мне что? Я от жидов подарков не получал, ни от их приспешников — подачек.
Скулы Еловита, резко выступающие над светло русым волосом бороды, при этих словах вспыхнули маковым цветом, но у него все же хватило ума не позволить себе оправданий. А сотоварищ его продолжал:
— Я с тобой, Святослав Игоревич, пойду, — он кивком указал себе за плечо и продолжил, то и дело перебегая глазами со Святослава на своего вожака и обратно. — И не только я. И Белоус пойдет, и Чура, и Вертодуб с Углешей, Слудый, Тешень, Хвалибог. Если жидовский ярем идет кому впрок, то не нам. И Братолюб говорил, что пойдет. Эй, Братяня, правду ли я говорю?
В самое короткое время дружина Еловита похудела втрикраты, и те, что вышли из нее, скоро были смыты величайшей ратью, словно дождевые капли могучим потоком Днепра. Почти нескрываемо злобным взором провожал тот бесконечный человеческий поток вятичевский князь, но что ему оставалось, ведь трое его дочерей, вопреки русскому Закону, были отданы им хазарским евреям в жены. Злобился князь. Ликовали уходящие от него по стезе своего долга еще недавно подначальные ему витязи. А прочие насельники этих краев что? Они, конечно, выдирались из своих приютных (или не слишком) гнезд, отрывались от привычных занятий, чтобы поглазеть на невиданную силу всерусского воинства, но лишь только гром копыт, топот ног и переголосица рогов начинали замирать где-то на краю обжитого ими пространства, как те тут же возвращались к обыденности бесконечного неиссякаемого тружничества, укреплению утомленной плоти пищей и радостям соитий.
Но это были вятичи, сродники; сколь сильно не покоробила бы русские принципы в их сознании хазарская ржа, всё душа их оставалась в сути своей изначальной. Иными складывались первые встречи с сувазами[549], арису[550], а затем с буртасами и болгарами, чьи города и поселения еще ближе подступали к средоточию укрывшегося на зеленом Острове особого высокомерного естества, раскладывающего все окружающие его предметы на два сорта: съедобное и несъедобное. Воинственные обитатели войлочных домов, они зачастую самоотверженно обрушивались на головные или напротив — последние отряды идущих Святославовых ратей, подозревая русского князя в стремлении овладеть их засушливыми наследными просторами. Надо думать, утверждению таких предположений немало споспешествовали нередкие случаи, когда в ответ на отказ иных селений поделиться съестными припасами с проходящим мимо войском, а то и на вооруженные вылазки, войско это отвечало тем, что от оного сельбища не оставалось ни глиняного очага, ни живой пастушьей собаки.
Однако как скоро то или иное племя, тот или другой народ осознавали, что это огромное воинство, пешее, конное, идущее на лодьях по реке, шумящее, гремящее, рвущее тысячи глоток в леденящих кровь резких голосяницах, направляется воевать самый богатый (как о том доносил прослух) город, слишком многим представлявшийся бездонным вместилищем невероятных сокровищ, так недавние недоброхоты тут же переменялись на решительных приверженцев Святославова стремления, а то и горячих друзей. Кто-то, хорошенько прикормленный хазарскими пастырями, отстаивая верность давней скрепе, приносящей ему какие-то выгоды в обмен на благополучие и здоровье своего рода, вламывался в бессмысленные поединки. Но чем больше мужества, собранности и успеха выявляли за время некороткого пути своего русские витязи, тем реже возникали подобные недоразумения, тем чаще недавние ревнители хазарского своекорыстия вливали свои силы в лавину вызревшей воли тех народов, какие успели изведать, сколь забористо хазарское владычество.
Между тем Итиль продолжал жить своей обычной жизнью. Тот, кто торговал на многочисленных его рынках, стремился зашибить как можно больше арабских диргем, пользующихся здесь наибольшими симпатиями. Тот, кто в веселых домах, общественных банях и рощах, или в своих собственных законных семьях искал блуда, как и вчера, как месяц или год назад домогался все тех же зудливых наслаждений. Наряжехи по-прежнему бегали от портного к башмачнику, от вышивальщика к позолотчику, между этими первостепенной важности занятиями справляясь у таких же павлинящихся вертопрахов и вертопрашек, не признаны ли теперь более достойными золотые бахромы против жемчужных, а лимоновый цвет в одеждах не назван ли более возвышенным, чем недавно восхваляемый зеленый. Как ни в чем не бывало обжоры перекупали друг у друга искусных поваров, выдумывающих кушанья, способные возбудить самый пресыщенный вкус. А неисчислимые черные толпы, которым не могло достаться ни зернышка от жемчужных бахром, ни поваров, ни даже последков от сооружаемых ими застолий, на чем свет стоит сволочили власть и в бессильной злобе дрались между собой. Правда, среди голодранцев, варивших в клееварнях рыбий клей, среди богатеев, истекающих сальным потом под сенью прибрежных ветел, не смотря на усердие луноликих опахальщиц, по рынкам, по площадям давно уже ходили слухи о том, что русы будто бы вовсю крушат где-то там, на севере, не слишком преданных приверженцев Хазарии — булгар и буртасов. Кто-то казался даже очень напуганным и рассказывал просто невероятные страшилки, будто русы могут придти под Итиль и произвести где-нибудь, ну, конечно, не в самом городе, где-нибудь в пригородье ужасные разрушения. Но таким несуразицам, разумеется, никто не верил, безраздельно полагаясь на мощь еврейских денег, государствовавших здесь, способных не только приобрести самое большое и самое вооруженное войско, но и купить приверженность, а то и горячую любовь любых правителей окружных стран.
Находящаяся на Острове рядом с дворцом мэлэха синагога, укрытая от взоров живущего по берегам разноплеменного людского месива кронами всяких красивых привозных деревьев, была больше похожа на драгоценную шкатулку: несмотря на отсутствие окон внутри нее в дневные часы было достаточно светло, поскольку стены были сложены из тонких ониксовых плит, как у легендарного храма, блиставшего некогда в одной из бесконечно возникающих и гибнущих в урочный срок прежних хазарий. Все, что в середине этого строения не было ониксом, было золотом, хрусталем, перламутром, янтарем, агатом, поверх чего целыми россыпями переливались более ценные мелкие самоцветные камни.
Когда весь текст из свитка, относимого к данному дню, был прочитан, рабби назначил двоих из блистательного сходбища допущенных в сей многоцветный ларец для завершающего ритуала. Вышедший перед собранием назначенный магиба[551] поднял свиток торы. Загудели слившиеся воедино голоса:
— Это — та самая тора, что передал нам Всевышний из уст своих…
Затем голель свернул свиток и передал его рабби.
Малик Иосиф все не мог дождаться, когда же этот свиток перекочует с бимы[552] в предназначенный ему шкаф и будет задернут золотчатый парохет[553]. Ныл затылок и от этого почему-то хотелось поскорее стянуть с него щедро утыканную желтыми и розовыми алмазами маленькую шапочку.
Однако если уж миры имеют свой конец, то что говорить о явлениях куда менее долговечных! Наконец в окружении нескольких человек свиты и обыкновенной своей охраны (хотя вокруг, казалось бы, никого, кроме избраннейших из братьев — сынов Израилевых и не было) Иосиф покинул драгоценные стены синагоги. Сразу за ониксовыми полосатыми ступенями крыльца его обступил еще один круг охраны.
— Туда, — слабым старушечьим голосом пролепетал великий мэлэх и, никак далее не истолковывая своего желания, шатким шагом престарелой утки заковылял вперед, в сторону круглого рукотворенного озерка, над которым во всю его немалую ширину был поставлен навес, замысловато расшитый узорной листвой разновидных вьющихся растений.
И вот свалив водяночное пухлое тело на вырезную деревянную скамью с перекидной спинкой (чтобы при желании на ней можно было не только посидеть, но и полежать), точно по волшебству в один миг вдруг покрывшуюся подушками, всякими подкладками и подложками, властитель Хазарии выставил вперед широко разведенные короткие ноги и, осторожно уложив затылок на подголовье, страдальчески смежил белые блестящие отечные веки. Несколько лекарей, закружились вокруг него, точно прилетевшие от пруда стрекозы.
