прессе и на Капитолийском холме. Он добился принятия Сенатом резолюции, позволяющей комитету расследовать деятельность частных банков - своевременное напоминание Морганам о том, что они остаются нерегулируемыми только по воле правительства. Пекора победил. Более шести недель его ищейки работали в комнате на Уолл, 23, просматривая документы, которые никто из посторонних никогда не видел. В качестве единственной уступки именитости Моргана следователи прекращали работу в шесть часов вечера, в то время как их коллеги работали до полуночи в других частях улицы.
Создавая имидж банка, Ламонт пытался смягчить впечатление, что он препятствует расследованию. 11 апреля он написал Рузвельту хитроумное письмо, в котором пообещал сотрудничество; уступив неизбежному, банк сделает себе политическую выгоду: "Что касается данного конкретного вопроса, то мы без малейших колебаний в любое время можем показать наш баланс членам Комитета, и я могу добавить, что, думаю, Вы оцените его как весьма удовлетворительный". Это последнее замечание намекало на общие ценности, как будто Ламонт напоминал Рузвельту о его патрицианском происхождении.
Джек Морган был особенно разгневан Пекорой. Он свято верил в честность Моргана и воспринимал любое расследование, по определению, как вендетту. Он осыпал Пекору красочным набором этнических эпитетов; в свои шестьдесят шесть лет он не собирался учиться толерантности. Пекора был унижен до "маленького грязного придурка", "маленького резкого адвоката по уголовным делам" и "уголовного адвоката второго сорта". Джеку и в голову не приходило, что Пекора может обнаружить что-то неладное; он тоже считал, что слушания были придуманы для того, чтобы потворствовать общественному вуайеризму. Он сказал маркизу Линлитгоу: "При честном рассмотрении риск найти что-либо нечестное в наших делах равен нулю; но на то, чтобы просмотреть всю банковскую историю и подготовиться к ответам [на вопросы комиссии], уходит значительная часть времени всех партнеров и целой фирмы юристов". Ламонт сказал своей подруге леди Астор, что он сожалеет об "испанской инквизиции" в Вашингтоне и о поведении "молодого сицилийского адвоката Фердинанда Пекоры". С таким раздутым чувством добродетели партнеры Моргана слепо шли на слушания.
В то время как партнеры готовились к выступлению в мае, слушания приобрели новую актуальность. По инициативе сенатора Картера Гласса из Вирджинии и представителя Генри Стигалла из Алабамы в Конгрессе разрабатывался законопроект, предусматривающий разделение коммерческих и инвестиционных банков. Это заставило бы крупные коммерческие банки отказаться от своих филиалов по работе с ценными бумагами; депозитно-кредитный бизнес был бы отделен от работы с ценными бумагами. Политическое движение, направленное на наказание Уолл-стрит, превращалось в настоящий джаггернаут. Никто не ожидал, что реформа ценных бумаг займет доминирующее положение в начале "Нового курса". Но сенсационные выводы Пекоры заставили администрацию Рузвельта принять меры против Уолл-стрит.
На фоне всплеска популистских настроений в 1933 г. левые и правые демагоги сочли Дом Моргана удобным идолом для сокрушения. Отвечая на запрос Пекоры, Хьюи П. Лонг из Луизианы выступил с речью под названием "Наши постоянные правители". В ней он, вопреки всем доказательствам, утверждал, что Рузвельт укомплектовал Министерство финансов людьми Моргана. Рузвельт, утверждал Лонг, был не менее зависим от 23 Wall, чем Гувер: "Паркер Гилберт из Morgan & Company, Леффингвелл... Что толку от подковерной борьбы? Мы знаем, кто управляет этим делом".
Угрозы банку исходили не только от деревенских демагогов или профессоров из "мозгового треста" Рузвельта: они исходили от самого банковского сообщества. В 1930 году банк Chase объединился с Equitable Trust и образовал крупнейший в мире банк своего времени. Уинтроп У. Олдрич, шурин Джона Д. Рокфеллера-младшего, сменив в начале 1933 г. на посту президента Chase опального Альберта Виггина, хотел обновить имидж банка. С этой целью он стал инициатором разделения коммерческих и инвестиционных банковских услуг. В марте 1933 г. он предпринял шаги по выделению филиала Chase, занимавшегося ценными бумагами, Chase Harris Forbes. Джеймс Перкинс, сменивший Чарльза Митчелла в National City, также считал, что его безрассудная деятельность с акциями практически погубила банк, и тоже выступал за секвестр финансовых функций. Единство банкиров 1920-х гг. распадалось на яростные распри и борьбу за преимущества. По словам Артура Шлезингера-младшего, "действия Олдрича были истолкованы как нападение Рокфеллера на дом Моргана, и на какое-то время он обрел почти достоинство предателя своего класса". Контратака последовала со стороны Уильяма Поттера из Guaranty Trust, который раскритиковал предложения Олдрича как "самые катастрофические... которые когда-либо звучали из уст представителя финансового сообщества". Такое разделение внутри банковской сферы ускорило принятие закона Гласса-Стиголла.
Дом Моргана стал первым частным банком, расследование деятельности которого проводил Пекора. После трех месяцев безостановочной подготовки свита Моргана в сопровождении небольшой армии адвокатов Davis, Polk заселилась в номер отеля Carlton, стоимость которого составляла 2000 долларов в день. Джек должен был выступить в качестве первого свидетеля. Накануне вечером Джон Дэвис прорепетировал его, задавая острые вопросы. Считая, что высокомерие Пирпонта перед Комитетом Пуджо навредило Дому Морганов, Дэвис посоветовал мужчинам не скромничать, не спорить и не защищаться. "Я выстроил партнеров в ряд и каждый день проводил занятия", - вспоминал он впоследствии. Джека, как главного свидетеля, ждали с лихорадочным нетерпением. В то утро на Капитолийском холме толпились люди, чтобы занять места в знойном, переполненном зале заседаний Сената. По дороге Джек признался шоферу, что боится потерять самообладание. Чарльз Робертсон фыркнул: "О, с такими, как они, вы не выйдете из себя". Придя в себя, Джек решил не опускаться до их уровня. Нет, он будет вести себя с честью. Он вошел в Капитолий в сопровождении нескольких крепких телохранителей.
Незадолго до десяти часов утра во вторник, 23 мая, охрана освободила Джеку Моргану дорогу в зал заседаний; его сопровождали Том Ламонт и Джон Дэвис. Взрывы лампочек и гул зрителей заставили самого известного в мире частного банкира переступить порог зала под люстрами и коринфскими пилястрами. Несмотря на легендарное имя, Джек, шестидесяти шести лет от роду, был для большинства американцев человеком-загадкой, призрачным и бесформенным. Он не выглядел грозным. Ростом выше метра двух с широкими плечами и яйцеобразной головой, он был лысеющим, беловолосым стариком с темными бровями. Внутри себя он, возможно, чувствовал бы себя скованно, но у него была добродушная улыбка, а костюм-тройка и золотая цепочка от часов излучали выверенную уверенность. Они с Пекорой представляли собой контрастные образы - невозмутимый бурбон и напористый иммигрант.
Никто не был так нетерпелив, как Джек, когда его выводили из полудремотного состояния. В этот кризисный момент он вернулся к традиции, которую поддерживали три поколения Морганов, - к Кодексу джентльмена-банкира, впервые вбитому в голову Пьерпонта Юниусом за шестьдесят лет до этого. Вступительное слово Джека напоминало слова Пьерпонта, сказанные
