На этой стороне ручья местность опять изменилась. Мы оказались в дремучем лесу. Скалы и валуны по-прежнему были повсюду, но деревья и кусты окутывали и скрывали их. Сквозь густой подлесок я даже не видел ног лошади ниже колен, однако животное твердо ступало по пропавшей земле. Лишайник оплел мои плечи и свисал с шеи этакой гавайской гирляндой. Стало прохладнее, так как густая листва не пропускала солнечные лучи, почва была сырой. Я снова натянул ветровку. Мы миновали открытую поляну и вернулись в полумрак; листва колыхалась, и пляска пятен теней и света отпечатывалась на сетчатке и врезалась в сознание. Я все еще потел, но теперь влага неприятно холодила тело — притуплённые жарким полуднем ощущения, к сожалению, обострились. Я вновь обрел чувство времени и, поглядывая на часы, надеялся вскоре добраться до места. Кстати, меня удивило, что уже семь. Мы ехали, практически без перерывов, десять часов. Индеец выглядел таким же свеженьким, как и в самом начале пути, а кто знает, как долго он скакал, чтобы добраться до Ушуаи, с утра. Казалось невероятным, чтобы кто-нибудь, пусть даже и этот экстраординарный человек, путешествовал тут в ночи, и все же мы продвигались, не задерживаясь и не останавливаясь.
И вновь мы выбрались на открытое пространство, к холму, усеянному пнями. С южного склона, искрясь, срывался водопад; упавшее дерево, точно подпора, прислонилось к утесу внизу. На полпути к вершине мы проехали могилу: четкий прямоугольник вскопанной земли и кособокий крест, приткнувшийся к пеньку. Это поразило меня. Какой одинокий пастух или отшельник-лесоруб скончался в этом забытом богом углу и кто потом похоронил его? И все же заброшенная могила некоторым образом вселила в меня чувство безопасности. Я не достиг края света, нога человека уже ступала здесь, если и не цивилизованного, то, по крайней мере, христианина, и люди еще придут сюда. В Ушуае я горел желанием бежать от цивилизации, искать неоткрытые тайны в диких местах, но где-то в процессе затянувшегося путешествия эти мысли трансформировались: наука сдалась инстинкту. С какой радостью я сейчас выпил бы с Клайдом Джонсом…
Мы приблизились к вершине холма и новому ряду деревьев, чьи накренившиеся под немыслимыми углами силуэты четко вырисовывались на темнеющем небе. Маленькие птички наблюдали за нами с безопасной высоты, бабочки порхали в зарослях, и их яркие крылышки вспыхивали в последних лучах заката. Мы подъехали ближе, и вдруг резкое хлопанье крыльев заставило меня вздрогнуть и обернуться: что-то темное поднялось с земли за моей спиной, на миг зависло в воздухе, а потом устремилось ввысь, медленно и тяжело, — гигантский кондор, с размахом крыльев около дюжины футов, оторванный от своей малоаппетитной для человека трапезы. Индеец словно и не заметил птицу, как не замечал меня. Я же съежился и пригнулся к передней луке седла. Когда мы огибали дерево, я оцарапал щеку о грубую кору, но от усталости совершенно не почувствовал боли; я не обращал внимания даже на маячащие впереди горы, покрытые снежными шапками и исполосованные белым — будто какой-то исполин вытер о склоны свои вымазанные краской пальцы. Горы казались не слишком высокими, но потом я смутно осознал, что мы сами забрались высоко, что мы достигли пика гребня и перед нами простерлось длинное ущелье.
Ухватившись за луку, я расслабил ноющие колени, зная, что двигаться дальше у меня уже нет сил, и надеясь, что мы скоро приедем или что наступит ночь, вынудив нас остановиться. Ночь уже надвигалась, туман висел низко, свет потускнел. Лошади тоже устали, повесили головы и ноги ставили неуверенно. Сейчас мы двигались по ровной местности, пересекая плоскую вершину горы и направляясь к склону. Миновав разверзшееся перед нами сухое русло ручья, мы вышли на поле, где когда-то росли деревья. Сейчас они все были изломаны, выворочены с корнями, а в сухих ветвях завывал ветер. Укрытия не было, ветер властвовал тут безраздельно. Застонав над нами, он, вдруг обезумев, бешено хлестнул по земле, по лошадям, по нам, едва не выбив меня из седла. Лошадь заржала, я вцепился в гриву, в луку и откинулся назад. Даже индеец вроде бы покачнулся от этого неожиданного порыва. Мох заструился по земле, точно кто-то поволок за собой длинные желтые ленты, мертвые деревья затрещали. Это был не кружащийся вихрь Ушуаи, а лобовой залп с края света, пустивший в полет тяжелые ядра туч.
Крепко держась за лошадь, я повернулся лицом к ветру. У меня перехватило дыхание. Я увидел последние скалы, замершие на краю земли; их подножия тонули в серых соленых волнах, а вершины — в черном океане туч. Лишь один миг я видел картину ясно, а потом хлынул ливень и океан скрылся в тумане. И доли секунды не прошло, как наступила непроглядная ночь.
Даже индеец спасовал перед бурей. Он повернул лошадей назад к деревьям и спешился, найдя скудную защиту у скалы, словно в воздвигнутом самой природой замке, чьи башни, колонны и шпили были из древнего камня, гладкого с южной стороны и поросшего цепким мхом с северной. Лошади стояли спокойно, мордами к скале, и хвосты их трепал ветер. Индеец снял с животных поклажу. Что ж, очевидно, этот уголок станет нашим пристанищем на сегодняшнюю ночь или на время бури. Я не знал, долго ли мы пробудем тут, не знал, собирался ли великан сделать привал, или его вынудил к этому ураган, да, в общем-то, мне было все равно, главное, что мы все-таки остановились. Я с трудом спустился на землю; суставы не разгибались, и боль пронзала все тело, словно сам костный мозг окаменел за время езды.
Я расседлал лошадь, вытащил спальный мешок и плащ-палатку, действуя чисто механически. Стреножив кобылу, надел ей на шею мешок с овсом, как показывал Грэм, и, хотя сам от голода был пуст, как воздушный шар, я слишком устал, чтобы тратить силы на еду. Лошадь поковыляла к остальным животным, которые сбились кучкой; их силуэты смутно чернели на фоне деревьев. Индеец, завернувшись в одеяло, прилег у подножия скалы. Я едва видел его. Кончики одеяла приподнимались, когда ветер старался добраться до нас, тыкался в углы и метался между скальными колоннами, чтобы потом обрушить всю свою ярость на деревья.
Я скользнул в тепло спального мешка, слишком окоченевший, чтобы придавать значение тому, что лежу на твердых камнях, и повернул лицо к прохудившемуся небу. Стрелы дождя вонзились в глаза, и я поспешно перекатился на бок. Секунду я думал о Сьюзен, об уюте ее квартирки, о том, как хорошо с ней, и, решив, что я сумасшедший, раз притащился сюда, провалился в бездну сна.
Разбудил меня какой-то звук.
Было рано и светло. Мир стал свеж и ясен, ветер снова взмыл куда-то к облакам. Я сел, хотя все мышцы мои противились движению, и увидел, что индеец уже погрузил мешки на лошадей. Интересно, подумал я, неужели он уехал бы, оставив меня спящим, и испытал уверенность, что да, уехал бы, не питая злых умыслов, а просто вследствие безразличия.
Вылезать из спального мешка было мучительно, и я, вспомнив собственные вчерашние мысли — о том, что настоящего ученого дискомфорт не смущает, — решил, что этот принцип может завести слишком далеко. Но необходимость заставляла поторопиться.
Лошадь терпеливо стояла, пока я седлал ее и разматывал веревки на ногах. Индеец уже въехал в полосу изломанных деревьев, и я, превозмогая боль, уселся в седло. Мышцы живота свело судорогой, бедра и ляжки, стиснувшие лошадиные бока, гудели. Я сомневался, что продержусь еще день, но выбора не было. Я не мог повернуть назад, не мог двигаться, сам выбирая темп, мне приходилось следовать за индейцем, приспосабливаясь к его скорости, и молиться о том, чтобы мы нашли Ходе она прежде, чем я рухну замертво.
Странно, однако, что второй день оказался не так уж плох, как предвещало его начало. Теперь мы спускались, так что работать стали новые мышцы; они, конечно, тоже напрягались и уставали, но, по крайней мере, не немели, а тупая боль во всем теле уже стала привычной, и я не придавал ей значения. Сохранять равновесие, не прилагая к этому сознательных усилий, у меня получалось довольно легко, и я даже, не отстав от своего проводника, подкрепился сушеным мясом и шоколадом. К тому же, вероятно, мы двигались медленнее, чем вчера, так как и лошадей утомил долгий переход. Только индейца, казалось, не брала усталость, но он был достаточно разумен, чтобы не понукать животных, чья выносливость тоже имела пределы.
Сначала я отвлекался от неудобств, озирая окрестности, а потом задумался о постороннем и ушел в себя. Очнувшись от размышлений и вернувшись к реальности спустя какое-то время, я с удивлением обнаружил, как хорошо мое тело переносит тяготы путешествия — гораздо лучше, чем я ожидал от себя этим утром, с болью взгромождаясь в седло. Я даже ощутил гордость и самоуважение, а может, тут присутствовала и капля тщеславия, но поскольку передо мной все время находился пример — безустанный и несгибаемый индеец, я, глядя на него, понимал, что держусь только благодаря везению.
